Но ведь тут-то нет надписи «приз». Да, три прямоугольные серые полоски, но в самом центре каждой голубой глаз.

Голубой глаз?

Тут где-то замкнулся контакт, и сквозь Костнера хлынул электрический ток — миллиарды вольт электри чества. Волосы у него встали дыбом, кончики пальцев побелели, глаза обратились в студень, а каждое волокно его мышц сделалось радиоактивным. Где-то не здесь, в каком-то совсем другом месте Костнер оказался неразрывно связан — с кем-то. С голубыми глазами?

Гонг больше не трезвонил в голове, непрерывный фоновый шум казино, стук жетонов, бормотание игроков, выкрики банкометов, объявляющих игру, все это исчезло, и Костнер вдруг погрузился в мертвую тишину.

Связанный с кем-то неведомо где — связанный через эти три голубых глаза.

А в следующее мгновение все вдруг прошло, и Костнер снова остался один — словно отпущенный чьей-то исполинской рукой. Дыхание перехватило, и он качнулся к автомату.

— Эй, приятель, ты чего?

Кто-то взял его под руку и помог обрести равновесие. Где-то наверху по-прежнему трещал гонг, а Костнер все никак не мог очухаться от пережитой встряски. Наконец, немного придя в себя, он понял, что перед ним стоит тот же коренастый распорядитель, что был на дежурстве, когда он, Костнер, проигрывался в очко.

— Да… порядок… голова малость закружилась.

— Похоже, ты оторвал главный приз, — ухмыльнулся распорядитель. Жесткая ухмылка — просто машинальное сокращение мышц, лишенное всякой теплоты.

— Да… вот здорово… — попытался улыбнуться в ответ Костнер. Но все еще трясся от пронизавшего и захлестнувшего его электрического разряда.

— А ну-ка проверим, — говорил тем временем распорядитель, неторопливо обходя Костнера и разглядывая переднюю панель игрального автомата. — Да, три призовые полоски, все верно. Ты выиграл.

Только тут до Костнера и дошло. Он взглянул на автомат и увидел…

Три полоски с надписью «приз». Никаких голубых глаз — а только слова, что означали деньги. Костнер с диким видом огляделся — с ума он, что ли, сходит? Невесть откуда, не из зала казино, до него донесся звонкий серебристый смех.

Он выгреб из лотка двадцать серебряных долларов.

Затем распорядитель опустил туда монету и сбросил выигрыш. Задушевно улыбаясь, он проводил Костнера в глубь казино, по дороге негромко и предельно вежливо с ним беседуя. У окошка кассы распорядитель кивнул утомленному на вид человечку, который, сидя за массивным бюро, проверял списки по оценке кредитоспособности.

— Вот, Барни, главный выигрыш на долларовом Боссе; номер автомата пять-ноль-ноль-один-пять. — Он ухмыльнулся Костнеру, а тот опять попытался ухмыльнуться в ответ. Не особенно получилось. Еще не пришел в себя.

Кассир проверил по книге выплат подлежащую выдаче сумму и перегнулся через прилавок, обращаясь к Костнеру:

— Чек или наличные, сэр?

Костнер снова почувствовал себя на плаву.

— А что, чек казино надежен? — Все трое рассмеялись. — Можно чек, заключил Костнер. Кассир выписал чек, а машинка пробила там сумму: две тысячи.

— Двадцать серебряных — подарок казино, — заметил кассир, просовывая чек Костнеру.

Тот взял бумажку, осмотрел, понюхал — и все же никак не мог поверить. Два куска. Снова на коне.

На обратном пути через зал коренастый распорядитель любезным тоном спросил у Костнера:

— Ну, и что теперь собираешься делать?

Костнер ненадолго задумался. Никаких планов у него, в сущности, не было. Но затем его вдруг осенило:

— Хочу еще разок сыграть на том автомате.

Распорядитель снисходительно улыбнулся: вот уж прирожденный лопух. Всадит двадцать серебряных обратно в Босса, а потом возьмется за все остальное. Очко, рулетка, фараон, баккара… и через считанные часы вернет казино два куска. Дело знакомое.

Проводив Костнера до игрального автомата, распорядитель похлопал клиента по плечу:

— Удачи, приятель.

Стоило ему отвернуться, как Костнер уже бросил в автомат серебряный доллар и потянул рукоятку.

Распорядитель успел отойти лишь на пять шагов, когда у него за спиной раздалось непередаваемое тарахтение останавливающихся барабанов и стук высыпающихся в лоток выдачи двадцати серебряных долларов — а под потолком снова стал сходить с ума проклятый гонг.

Ну как же ей не знать, что этот сукин сын Нунцио вонючий извращенец. Разврат ходячий. Куча говна от уха до уха. Изверг в нейлоновом исподнем. В какие только игры Мэгги не приходилось играть — но то, чем теперь хотел заняться этот сицилийский де Сад, воняло откровенной блевотиной!

Она чуть в обморок не рухнула, когда он это предложил. Сердечко которое, кстати говоря, специалист с Беверли-Хиллс рекомендовал поберечь вовсю заколотилось. Свинья! — завопила Мэгги. — Вонючая развратная свинья! Ты ублюдок, Нунцио, ублюдок! Она выскочила из постели и принялась судорожно натягивать на себя одежду. Даже не потрудилась найти бюстгалтер — натянула невзрачный свитерок прямо на голую грудь, все еще красную от объятий и страстных укусов Нунцио.

Сицилиец сидел на кровати — тщедушный на вид мужичонка с седеющими висками и лысиной на макушке, — и на глаза ему наворачивались слезы. Да, он подонок, верно Мэгги его свиньей назвала — но перед ней он беспомощен. Любит он эту проститутку, эту блядь, которую сам же и содержит. Будь это какая-нибудь занюханная детройтская дешевка, он бы живо выбрался из постели и отделал ее от души. Но ведь это Мэгги — она же из него веревки вьет! Ну да, он предложил… чем бы еще заняться… а все потому, что она его так завела. Но Мэгги вдруг словно взбесилась. Хотя ничего такого он вроде и не предложил.

— Мэгги, радость моя, ну поговорим… Мэгги…

— Ты грязная свинья, Нунцио! Дай мне денег! Я иду в казино и до завтра видеть твое поганое свинячье рыло не желаю! Усек?

Она обшарила его штаны и бумажник и забрала восемьсот шестнадцать долларов — а он только провожал ее глазами. Да, он был перед ней беспомощен. Он выкрал ее из того мира, который казался ему классным, — и теперь она могла вертеть им, как хотела.

Мэгги, игра природы, — Мэгги, голубоглазый кокетливый манекен, — сущая прелесть Мэгги Глазки-Денежки, наполовину чероки, наполовину черт те что, хорошенько вызубрила свои уроки. Из нее получился эталон — "классной шлюхи".

— До завтра тебя нет! Усек? — рявкнула она и в бешенстве отправилась вниз, в казино, — играть, вкушать азарт и ни о чем не думать.

Мужчины оборачивались ей вслед. Она всегда подавала себя с неким вызовом — как знаменосец на параде, как породистая сука на ринге. Небесное создание. Желанная подделка.

Никакой страсти к игре у Мэгги не было, совсем никакой. Просто нужно было найти некий выход для гнева от своей связи с вонючим сицилийцем, от нехватки дружеского тепла в жизни на самом краю, откуда и скатиться недолго, от бессмысленности пребывания здесь, в Лас-Вегасе, когда можно вернуться в Беверли-Хиллс. Она еще больше разъярилась при мысли, что Нунцио там, в номере, принимает очередной душ. Сама она купалась трижды на дню. Но он-то — совсем другое дело. Сицилиец знал, что Мэгги терпеть не может его запах; порой от него слегка несло псиной — она ему без конца пеняла.

Теперь он мылся постоянно — и ненавидел это занятие.

В ванной он был чужаком. Нунцио в жизни насмотрелся всякого разврата и ванные теперь казались ему куда похабнее самой грязи. Для Мэгги мытье было совсем иным. Необходимостью. Ей требовалось смывать с себя патину этого мира, требовалось оставаться чистой, гладкой и белой. Оставаться неким образцом, а не просто существом из плоти и крови. Тонким хромированным инструментом, не подверженным коррозии и тлению.

Когда ее касались — любой из них, все эти мужчины, все эти Нунцио, на ее гладкой белой коже оставались точечки проклятой ржавчины, паутинки, пятнышки сажи. Ей просто требовалось мыться. Чем чаще, тем лучше.

Мэгги в темпе прошагала меж столиков и игральных автоматов, держа в руке восемьсот шестнадцать долларов. Восемь сотенных банкнот и шестнадцать долларов по одному.