Ночные видения. Отголоски небытия. Нивен бился в самом жерле водоворота полной отключки. Все воспоминания, что таились в своих склепах где-то в глубине его памяти, все они теперь вырвались на свободу. Брызжа пеной и бессвязно бормоча, они волчьей стаей ринулись на Нивена. Он снова оказался в лавке старика предсказателя. А разве это не было лишь за считанные мгновения до того, как его загнал в ловушку красноглазый кентавр? Разве не стоял он несколько минут назад перед лавкой предсказателя в грязном проулке на окраине Тихуаны — беспечный турист с девушкой под ручку и колкостью на языке? Не было ли это «давным-давно» лишь мгновение назад, лишь отголоском какого-то прежнего давным-давно, когда тьма расчленила и поглотила его, — как теперь его поглощала эта стигийская пучина?
Huaraches, гласила вывеска, и Serapes.
Поверх своего "Тома Коллинза" Берта заинтересованно посматривала на Нивена. А он и взглянуть на нее не мог.
Все игрался с соломинкой от коктейля и негромко насвистывал. А потом, рассеянно прикусив нижнюю губу, пробежал взглядом по Авенида-Революсьон. Тихуану буквально крутило и мотало в подводном течении разврата и вседоступности. Все, что только пожелаешь. Десятилетние девственницы и девственники. Самые что ни на есть натуральные французские духи. Причем без всякой пошлины. Травка. Соломка. Шляпки пейота. Барабанчики бонго, резной Дон Кихот, сандалии, коррида, пелота, скачки, пари на тотализаторе и без, твоя фотография в сомбреро верхом на усталом осле. Осел на осле. Этюд в навозных тонах. Стриптиз-шоу, где вся соль состоит в демонстрации pudendum прямо со стойки бара. Все для удобства трапезы. Частные шоу со здоровенными кобелями, маленькими господинчиками и бабищами с грудями, как пара дынь. Браки, разводы, удобные чехлы для автомобильных сидений. А еще — быстрый аборт.
Чистым безумием было для них с Бертой туда закатиться. Но куда денешься? Берте требовалось прочиститься. А теперь уже все было позади, и она чувствовала себя "замечательно, спасибо — просто замечательно". Тогда они решили ненадолго задержаться и что-нибудь выпить. По идее, Берте следовало бы отдыхать в мотеле на полпути от СанДиего до Лос-Анджелеса. Но Нивен знал, что ей страшно хочется кое о чем поговорить. И вот пожалуйста. Сидят они в этой уличной кафешке — и он ничего не может ей сказать. Даже взглянуть на нее не может. Не может объяснить ей, что он, Нивен, человек, загнанный внутрь самого себя. Для Берты это, конечно, не секрет, но, как и всем женщинам, ей требуется выманить Нивена из самого себя ровно настолько, чтобы она смогла разделить его страхи. Ровно настолько, насколько он неспособен. Берте непременно нужно, чтобы Нивен сказал кое-какие слова и попросил если не о помощи, то хотя бы о поддержке в пути по стране своих воображаемых кошмаров. Но не может Нивен дать Берте то, в чем она так нуждается. Не может отдать ей себя.
Роман их развивался по давно накатанной колее. Море веселья, море страсти — а потом она вдруг забеременела.
И тогда в их взаимоотношениях — пусть ненадолго возникла какая-то глубина. Впервые в жизни у Нивена появилась возможность уцепиться за кого-то и обрести при этом не только разочарования, унижения и горести, а что-то реальное. Что-то живое, реальное. И немного покоя.
Но Берта решилась на аборт. Он, конечно, дал деньги — и вот они сидят тут. Берта, естественно, хочет, чтобы он наконец заговорил. Но безгласный, намертво запертый в своем сомнительно реальном мире — в мире, где он вынужден был жить, — Нивен отчетливо чувствовал, что именно здесь, сейчас упускает Берту.
И ничем не может себе помочь.
— Слушай, Джерри… — Нивен знал, что Берта отчаянно пытается помочь ему заговорить. Собрался было притвориться, что не расслышал. Но, сам того не желая, вдруг взглянул на нее. Красавицей Берту, конечно, никто бы не назвал, но Нивену ее лицо нравилось. Лицо женщины, с которой можно жить. Она улыбнулась:
— Ну, Джерри, и что же дальше?
Нивен прекрасно знал, что именно следует ответить, чтобы угодить ей и завоевать ее руку и сердце, но сказал совсем другое:
— Ты о чем? Понятия не имею.
— Я только о том, что между нами больше нет ничего искусственного или нежеланного. Что связывало бы нас. Или разъединяло. Что же дальше, Джерри?
Нивен прекрасно знал, что именно следует ответить, чтобы угодить ей и завоевать ее руку и сердце, но сказал совсем другое:
— Будет то, что мы захотим. И не надо, детка, на меня давить.
Берта мгновенно вспыхнула:
— Пойми, Джерри, я вовсе на тебя не давлю. Я только спрашиваю. Мне тридцать пять — и все не замужем. Знаешь, уже просто страшно ложиться в постель одной. И никакой надежды на будущее. Как по-твоему, я неправа?
— По-моему, ты преувеличиваешь. И, между прочим, у тебя впереди еще не одна неделя воздержания.
— Джерри, мне уже не до смеха. Я должна твердо знать, есть в твоем сердце место для меня?
Нивен прекрасно знал, что именно следует ответить, но сказал совсем другое:
— В моем сердце, детка, едва хватает места мне самому. А если ты хотя бы представляла себе, что там творится, вряд ли тебе захотелось бы занять там место. Ведь перед тобой — последний из циников, последний из женоненавистников, последний из скептиков. Все, что я перед собой вижу, завалено отбросами даром растраченной молодости. У всех моих богов и богинь ноги оказались из дерьма — и все они теперь валяются как попало, подобно античным статуям с отбитыми носами. Поверь, Берта, тебе точно не захотелось бы найти место в моем сердце.
Лицо ее теперь как будто выражало смирение.
— Итак, если расшифровать твою очаровательную манеру выражаться, сказал ты примерно следующее: мы славно провели время и совершили маленькую ошибочку. Теперь она исправлена, а значит — иди куда подальше…
— Да нет же! Я хотел сказать…
Но она уже выскочила из-за стола и бросилась прочь — на ту сторону улицы. Нивен кинул банкноту на скатерть и устремился за Бертой.
Поначалу ей удавалось держаться впереди. В основном потому, что Нивен сам хотел дать ей время остыть. Когда они поравнялись с узеньким проулком, Нивен все же догнал Берту — а она позволила ему нежно взять себя под руку и отвести в тенистую прохладу проулка.
— Пойми, Джерри, всего-то и нужно — верить. Верить! Разве это так много?
— Верить! — отчеканил Нивен, давая выход неизменно кипевшей в нем ярости. Той ярости, что обычно скрывалась под тонким и фальшивым покровом галантности. — Верить! — рявкнул он. — Опять эта приторная блажь, которую одним деревенским олухам и долдонят! Верь в это, верь в то! Имей, наконец, веру — и ты спасешь свою жопу! Да, тут ты в точку попала! Я не верю!
— Как же тогда женщине поверить в тебя?
Ответ Нивена породило нечто большее, чем просто злоба. В нем заговорила циничная жестокость, что всегда исходит от беспомощности.
— А это ее — слышишь, ты? — только ее проблемы!
Берта вырвала руку и бросилась куда глаза глядят. В глазах у женщины стояли слезы. Вниз по лестнице с обшарпанными ступеньками, а дальше по тому же проулку, но уже ниже.
— Берта! Берта! — беспомощно окликал Нивен.
Huaraches, гласила вывеска, и Serapes.
Заурядная лавка на вонючих задворках приграничного городка, больше известного своими уличными шлюхами, чем древними и сморщенными предсказателями будущего, что вдобавок приторговывали уараче и серапе.
Нивен следовал за Бертой, отчаянно стараясь выбраться из болота собственной невнятицы. Стараясь положить конец их бессмысленному препирательству — и все-таки спасти те жалкие крохи добра, что еще оставались в его засыпанном битым стеклом прошлом. Нивен хотел сказать Берте, что ему нужно что-то постоянное, а не просто славно проведенные минуты — не просто забава для их бренных тел, все тянущихся друг к другу, но так никогда друг друга и не обретающих. Хотел сказать и о том, что потерял веру в свой мир — в мир, похоже, неспособный придать его существованию хоть какую-то осмысленность, какую бы то ни было красоту и жизненность. Но одновременно Нивен прекрасно знал, что слова его, если такие слова вообще найдутся, придут вместе с едва сдерживаемой злобой — придут вымученные и раздраженные, придут, оскорбляя и унижая
