ЦЕТЛИН М.О. Декабристы: судьба одного поколения. Париж, 1933.

ШИДЛЕР А. Император Николай I. В 2 томах. СПб 1903.

ЩЕГОЛЕВ П.Е. Декабристы. М.—Л., 1926.

ЯКУШКИН И.Д. Записки, статьи, письма декабриста И. Д. Якушкина. М., Издательство АН СССР, 1951.

Дверь перед Софи распахнулась, и она, подгоняемая вьюгой, пошатываясь, шагнула за порог. Ветер и снег ворвались в прихожую с такой яростью, что Наталье Фонвизиной, чтобы закрыть дверь, пришлось изо всех сил упереться ногами. Ее полное тело окутывал желтый фланелевый халат. Толстощекое лицо раскраснелось от усилия. Пока хозяйка дома запирала дверь, Софи стояла рядом, прислонившись к стене и прижав обе руки к груди. Она едва дышала, голова ее клонилась под тяжестью лисьей шапки. Постояв так немного, она выпрямилась, устремила на Наталью удивленный взгляд и спросила:

– Как, вы еще не готовы?

– Я не думала, что вы придете в такую вьюгу! – вздохнула Наталья.

– Одевайтесь же скорее! Нам пора идти!

– В такую вьюгу? – повторила Фонвизина. – Это было бы безрассудством! Мы пойдем туда завтра!

– Завтра будет слишком поздно! Разве вы не послали Матрену туда, в тюрьму?

– Конечно, послала! Она, должно быть, уже там с припасами. Но это ровным счетом ничего не значит. Увидит, что нас нет, все поймет и вернется домой…

Софи разозлилась – как можно быть такой вялой, нерешительной, изнеженной? Сама она, приняв решение, уже не могла от него отступить, а если все же приходилось отказаться от своего намерения, испытывала настоящую физическую боль.

– Ну что ж! Тогда я пойду одна, – сказала она, направляясь к двери.

– Нет-нет! Подождите меня! – воскликнула Наталья. – Я через пять минут буду готова!

И убежала к себе в спальню. Софи пошла следом, чтобы помочь ей одеться. Женщины вышли из дома вместе, рука об руку, сгибаясь чуть ли не вдвое, чтобы устоять против ураганного ветра.

Колючая снежная крупа носилась по воздуху и впивалась в щеки, словно шрапнель. От мелькания снежинок затуманивались глаза, и невозможно было хоть что-то различить в десяти шагах, но и та и другая хорошо знали дорогу, по которой шли, и не опасались заблудиться. Как можно сбиться с пути, если они так часто туда ходили! Всякий раз, когда конвой узников, направлявшихся на каторгу, останавливался в Тобольске, жены декабристов, живших в городе на поселении под надзором полиции, исхитрялись передать каторжникам немного денег и еды. Полиция мирилась с этими проявлениями милосердия, пока они были обращены к осужденным уголовным преступникам. Сегодня же впервые речь шла о преступниках политических: на каторгу отправляли группу молодых безумцев, которые годом раньше – четверть века спустя после восстания декабристов – посмели организовать заговор против царя. Их руководитель, Михаил Петрашевский, был, как говорили, социалистом, фурьеристом. Несчастные – к ним был заслан для слежки чиновник особых поручений Министерства иностранных дел, который и собрал сведения, послужившие причиной их ареста, – были, подобно предшественникам, брошены в темницы Петропавловской крепости и после восьми месяцев тюремного заключения приговорены к смертной казни. Однако правительство разыграло зловещую комедию, и в последнюю минуту, уже на эшафоте, осужденным объявили о том, что казнь заменяется каторжными работами. Эта чудовищная история тронула сердца уцелевших участников восстания 14 декабря 1825 года, и, едва до них дошла весть о прибытии узников в Тобольск, они тотчас стали искать способ как-нибудь обменяться весточками с заключенными. А поскольку Матрена, бывшая кормилица детей Фонвизиных, состояла в наилучших отношениях с унтер-офицером, сторожившим арестантов в их временной тюрьме, Наталья ей и поручила добиться для хозяйки и для Софи Озарёвой разрешения увидеться с теми, кого молва уже успела окрестить «петрашевцами». Если же у Матрены ничего не получится – вот тогда они обратятся к кому-нибудь чином повыше.

Наталья споткнулась о какую-то обледеневшую кочку и упала, больно ударившись коленом о твердую землю.

– Держитесь! Мы уже почти добрались до места! – попробовала подбодрить спутницу Софи, помогая той подняться на ноги.

– Все равно мы там ничего не добьемся, вот увидите, – охая, отозвалась Наталья.

– Вы боитесь туда идти?

Фонвизина, обидевшись, гордо выпрямилась, вскинула голову, поправила съехавшую шляпку и, наконец, сказала:

– Пойдемте-ка дальше!

И они снова упрямо двинулись вперед, сгибаясь под ледяным ветром, от которого перехватывало дыхание. Дома теперь попадались реже, стояли поодаль один от другого, придавленные заваленными снегом, отяжелевшими под его пеленой крышами. Наконец, сквозь завихрения снега можно стало различить бесконечно длинную кирпичную стену: перед женщинами была цель их путешествия – крепость, тюрьма… Софи почувствовала, как учащенно забилось сердце. И сама удивилась тому, что после стольких выпавших на ее долю испытаний еще способна так волноваться. С тех пор, как семнадцать лет тому назад погиб Николай, она скорее терпела свое существование, отбывала срок жизни, словно наказание, чем по-настоящему в ней участвовала. Но всякий раз, как Софи начинала погружаться в бездну беспросветного отчаяния, благодаря внутренней дисциплине ей удавалось встряхнуться, она осматривалась вокруг себя и изо всех сил старалась отыскать новый смысл существования. Наилучший способ стряхнуть вялость и оцепенение одиночества – обнаружить, что кто-то в тебе нуждается. И если что-то в эту минуту и влекло ее к политическим заключенным, которых везли через Тобольск, то отнюдь не их политические взгляды (Софи давным-давно отошла от либеральных причуд), но мысль о тех страданиях, какие ожидали нынешних узников на каторге. Жалость, которую она испытывала к ним, помогала забыть о собственном горе.

Правда, по отношению к ней, Софи Озарёвой, власть выказала себя весьма снисходительной, этого нельзя было не признать. Конечно, несмотря на то, что она засыпала императора письмами, так и не удалось добиться, чтобы ей разрешили вернуться в Россию. Но из уважения к горю вдовы ей позволили хотя бы покинуть затерянную в тайге деревушку Мертвый Култук и поселиться на первых порах в Туринске. Из Туринска пятью годами позже ее перевели в Курган. Из Кургана еще десять лет спустя в Тобольск, где Софи с глубокой радостью снова встретилась с несколькими давними товарищами Николая по каторге и их женами. Здесь оказались на поселении Иван и Полина Анненковы, Михаил и Наталья Фонвизины, Свистунов, Семенов, Юрий Алмазов, доктор Вольф… Все они собирались дружеским кружком то у одного, то у другого, делились воспоминаниями о Чите, о Петровске, передавали и пересказывали друг другу письма от декабристов, разбросанных по огромной территории Сибири. Все они к этому времени уже отбыли свой срок каторги и теперь старели, наполовину свободные и относительно счастливые, под неусыпным полицейским надзором. До чего унылое существование – и это после такой пламенной страсти и такого испепеляющего отчаяния, какие им довелось узнать! Софи казалось, что даже самый пылкий нрав и самый неукротимый характер не могут сопротивляться невероятной силе поглощения, способности растворять в себе, свойственной этому краю. Когда она думала о Сибири, ей сразу представлялась губка, которой медленно проводят по акварели, и краски на листе блекнут, исчезают одна за другой. Да разве сама она не может служить примером этого таинственного обесцвечивания души!

– У меня впечатление, что они удвоили количество часовых! – остановившись, произнесла Наталья.

– Они всегда так делают, когда прибывает новая партия, – ответила Софи, снова беря подругу под руку.

Женщины прошли через сени и оказались в помещении караульного поста. Здесь было темно и пахло квашеной капустой. У печки сидел краснолицый унтер-офицер с закрученными усами, словно подпиравшими отвислые щеки. Нянька Матрена, крепкая и розовощекая, стояла перед ним, переминаясь с ноги на ногу. Она была одета в отороченную мехом душегрею, в каждой руке – по корзине. Солдаты с жадностью разглядывали гостью, но было ясно, что ее благосклонностью пользуется один только унтер-офицер.