Николай стиснул зубы. В любой, самой безобидной фразе ему слышался намек на его беду. Кто-то передал ему кружку дымящегося чая и горбушку хлеба. Он пил и ел, как автомат. Разговоры умолкли, их сменили вздохи, причмокивания, посвистывания, цоканье обожженными языками… Вся камера насыщалась.

– Эй, поторопитесь! – сказал Юрий Алмазов. – Наши девчушки, наверное, нас заждались.

Он допил чай, растворил остаток сахара в теплой воде и смазал себе волосы получившимся сиропом. Вошел в сопровождении шести вооруженных солдат дежурный унтер-офицер.

– Господа, собираемся!

Обычно эту команду в камере встречали глухим ропотом, но на этот раз хор веселых голосов дружно ответил:

– Наконец-то! Поздновато сегодня!

Самые резвые первыми выбежали во двор. Те, кто ничего не ждал от этого дня, спокойно последовали за ними с книжками, газетами, шахматными досками, узелками под мышкой. Синее, дрожащее от зноя небо грузно висело над измученной жаждой землей. После переклички лейтенант Ватрушкин скомандовал:

– Отбой!

Каторжники обменялись удивленными взглядами: почему не дают сигнала к отправлению? Время шло, Юрий Алмазов заметно нервничал, Петр Свистунов грыз ногти. Вскоре раздались крики протеста:

– Да что такое происходит?

– Какого черта вы держите нас в этом пекле?

Бегом прибежали другие солдаты. Со стороны караульной послышалась барабанная дробь. И появился Лепарский – синюшно-бледный, с мертвенным лицом, но в треуголке с перьями.

– Господа, – объявил он, – у меня важное сообщение для вас. Мы перебираемся из Читы в Петровский Завод в начале августа. Расстояние между городами – около семисот верст. Нам понадобится добрых шесть недель на то, чтобы преодолеть его.

По рядам каторжников пополз шепоток, все были удивлены, но первым отважился задать вопрос князь Трубецкой:

– А на чем мы туда станем перебираться, ваше превосходительство? Какие транспортные средства будут в нашем распоряжении?

– Пешком, – лаконично ответил генерал.

– Да это же безумие! – закричал Муравьев. – Усталость от такого пути окажется просто смертельной!

Генерал покачал головой, вид у него был тоскливый.

– Не может быть и речи о марш-броске. Я предлагаю вам ряд коротких прогулок. Мы пойдем не торопясь. Мы будем останавливаться в красивых местах на отдых и на ночлег. Мы забудем, что такое тюремные стены. Разве не соблазнительна для вас такая программа?

– А наши жены? – спросил Анненков.

– Дамы поедут рядом с нами в экипаже.

Гигант Розен выступил вперед и заявил:

– Мы с моим другом Юшневским официально извещены о том, что наши жены выехали из России и направляются в Читу. Если мы уйдем отсюда в ближайшие дни, они по приезде никого тут не застанут. Это нелепо!

– На этот счет отданы особые распоряжения, – не теряя присутствия духа, ответил Лепарский. – Когда баронесса Розен и госпожа Юшневская прибудут в Иркутск, губернатор Цейдлер сообщит им о необходимости изменить дальнейший маршрут и направит прямо в Петровский Завод. Наверное, эти дамы окажутся там даже раньше нас.

– Сколько времени у нас есть на приготовления?

– Дней десять.

– Этого мало, ваше превосходительство!

– Насколько мне известно, у вас не так уж много багажа! Господа, господа, успокойтесь, хватит споров. Вы увидите, как это будет приятно!

Юрий Алмазов толкнул локтем в бок стоящего рядом друга:

– Ну, до чего же мне везет, Николя! Как тебе это нравится: только нашел себе подружку…

– У кого-нибудь есть еще вопросы? – поинтересовался Лепарский.

Все молчали. Даже семейным, которым будущее в Петровском заводе прежде казалось полным заманчивых обещаний, загрустили при мысли, что вот-вот расстанутся с Читой…

7 июля 1830 года, под проливным дождем, первая колонна политических заключенных вышла из Читы. Руководил походом племянник Лепарского. Вторая колонна, вместе с которой двигался к Петровскому Заводу сам генерал, отправилась в путь еще через день на рассвете. Дождя уже не было, но дорогу развезло, и ветер, какой-то лихорадочно возбужденный, быстро гнал облака к линии горизонта. Николай, попавший во «второй состав», шел медленно, подставляя лицо резким, как удары, порывам воспаленного дыхания ветра, и ему доставляло горькое наслаждение ощущать на себе это знойное насилие, вполне отвечавшее смятению его собственных чувств. Вслед за шлепавшими по грязи и глухо ворчавшими по этому поводу каторжанами двигались телеги с багажом и съестными припасами, карета коменданта и тарантасы с дамами. Софи с Натальей Фонвизиной ехали в одной из крытых повозок, которые подпрыгивали на каждой колдобине, и Николай то и дело оборачивался, надеясь, что лицо жены мелькнет в просвете между двумя занавесками из вытертой кожи.

Миновали три версты. Теперь предстояло перебраться через разлившуюся, как в половодье, Ингоду. Конвой остановился на топком от грязи берегу. Пристань, к которой причаливал паром, осаждала толпа. Это были жители Читы, которые во множестве явились сюда, чтобы пожелать доброго пути «своим каторжникам», обеспечившим городу благоденствие. Некоторые дамы вышли из тарантаса – им хотелось еще раз попрощаться со слугами, поставщиками, соседями. Софи расцеловала в обе щеки рыдающую Пульхерию, у которой прожила так долго, пожала руку ее мужу Захарычу. «Как она добра к другим!» – подумал Николай, наблюдая за этой сценой издали. На жене было серое дорожное пальто, соломенная шляпа с вуалеткой. Он хотел подойти, потом передумал – зачем? Волнение отбывающих и провожающих все нарастало, дамские ридикюли снова и снова раскрывались, последовала новая раздача денег и всплеск ответных благодарных восклицаний.

– Благодетельница наша! Храни вас Господь! Что с нами без вас станется?..

Из всех декабристок самые большие толпы собирались вокруг матерей семейств: они поднимали на руках младенцев и с гордостью показывали их молитвенно сложившим руки почитательницам. В конце концов, дети устали от шума и толпы и принялись вопить на разные голоса. Подбежал Лепарский с выпученными глазами:

– В чем дело? Что случилось? Несчастье?

Генерала успокоили, и он вернулся к своим трудным обязанностям, принялся выкрикивать приказы кучерам и солдатам, бранить лошадей, угрожать реке… Добрая четверть часа ушла на ликвидацию хаоса, наконец, перевоз был организован. Николай уже находился на пароме, когда внезапно загремел гром, и небо прошила ослепительная молния. Посыпался теплый дождик, поначалу такой мелкий, что казался больше похожим на изморось. Однако капли все росли, увеличивались в объеме, и вода под их ударами словно бы строила гримасы. Пейзаж на берегу тоже исказился… Деревья, которые дождь безжалостно хлестал по стволам и кронам, сбрасывали листву, лица провожающих затуманились, дорога цветом слилась с рекой, река – с дорогой…

Николай ступил на противоположный берег Ингоды с ощущением, что продолжает плыть по течению. Паром отошел, приплясывая на желтых волнах. Внизу метались лошади, не способные шагу сделать по скользкой земле, уезжавшей у них из-под ног, им, наверное, казалось невозможным попасть на паром, но все-таки, в конце концов, удавалось. Было видно, как суетятся вокруг повозок, с которых ручьями текла вода, дамы в разноцветных, промокших насквозь платьях. Парому предстояло совершить не меньше дюжины путешествий с одного берега на другой, чтобы перевезти всех. А поскольку никакого укрытия не было, те, кто вынужден был оставаться у пристани, стоически не двигались с места, хотя на них обрушивался водопад. Когда последний солдат с обнаженным штыком в серебряных капельках, в накрытом чехлом кивере, сошел с парома, Лепарский перекрестился и сделал знак Ватрушкину начать перекличку. Никого не потеряли. Крестьяне с того берега, прокричав еще раз «Прощайте!» и помахав руками, начали расходиться.

И тут дождь взял да и кончился. В головокружительном вращении туч обозначился лазурный просвет. По мере того, как отверстие в облаках расширялось, синева неба становилась все ярче, все интенсивнее. Земля дымилась, листья на деревьях сверкали, блестящие, будто лаком покрытые, травы выпрямлялись, солнце посылало сквозь разбегающийся туман веера лучей.