Это ей и в голову не пришло, но доктор был прав. Вот и еще один довод в пользу того, чтобы уехать. Все складывается одно к одному и против нее. Фердинанд Богданович отбросил смятое полотенце куда-то в угол и, обойдя стол кругом, уселся на свое место.

– Да так оно и лучше, – прибавил он, помолчав. – Если бы вы остались, у меня не хватило бы выдержки молчать и дальше, а из-за того, что мне хотелось бы вам сказать, у нас разладились бы отношения…

– Не понимаю вас, Фердинанд Богданович, – растерянно пролепетала Софи.

На самом деле она так хорошо его понимала, что дыхание перехватило.

– Да нет же, – возразил он. – Давайте наберемся мужества и будем называть вещи своими именами. Вы бы мне отказали. И я почувствовал бы себя глубоко несчастным… А теперь, согласитесь, ничего не меняется, все осталось по-прежнему, мы с вами друзья, близкие друзья, как прежде…

Вместо ответа она на мгновение прикрыла глаза. Секунды медленно уходили в вечность. Они пристально, напряженно смотрели друг на друга, и каждый видел во взгляде другого, что они обречены на любовь и страдание. Наконец, Софи прошептала:

– Подумать только, я ведь купила дом, мне так не терпелось туда перебраться!..

– Вы без труда его перепродадите, – сказал Вольф.

– Да не хочу я его продавать! Я вложила в него слишком большую часть самой себя, вот и не хочу оставлять дом чужим людям. Да и в деньгах не нуждаюсь. Знаете, я подумала… подумала…

Поколебавшись, она выпалила:

– Я подумала, что в Тобольске нет лечебницы, и, если этот дом может пригодиться вам для того, чтобы принимать больных…

Доктор вздрогнул от удивления и еще более внимательно посмотрел на Софи поверх очков, отчего сразу показался стариком.

– Если это для моих больных, я согласен, – сказал он. – Вы очень добры…

Софи опустила голову. Она поступила так вовсе не по доброте душевной. Она нимало не заботилась о нуждах, намереваясь подарить свой дом Фердинанду Богдановичу, просто приятно было думать о том, что – неважно, каким образом и по какой причине – он поселится в ее доме и она сможет издалека представлять себе, как протекает его жизнь.

Вольф поигрывал гусиным пером. Пальцы у него были в пятнах от снадобий. На сюртуке недоставало пуговицы. Сейчас старая служанка принесет ему поесть, и он наспех, не замечая, что кладет в рот, перекусит на краешке стола, между книгами и черепом.

Кто-то робко кашлянул за дверью. Софи вспомнила о том, что доктора ждут больные. Впрочем, ей и нечего больше было ему сказать. Она встала.

– Придете вечером к Анненковым? – спросил он.

– Конечно.

Когда Фердинанд Богданович наклонился, чтобы поцеловать ей руку, Софи заметила, что сквозь редкие волосы у него на макушке просвечивает кожа. Этот признак старости, изношенности тела растрогал ее, но вместе с тем и укрепил в мысли о том, что брак между ними теперь, на склоне лет, показался бы смешным и жалким. На глаза навернулись слезы. Не оборачиваясь и почти ничего не видя перед собой, она бросилась к двери и поспешно вышла.

Когда снег начинал таять, по дорогам проехать становилось невозможно, и Софи решила отложить свой отъезд до конца мая. Благодаря отсрочке она сможет, по крайней мере, провести с друзьями в Тобольске Пасхальную неделю. Как и каждый год, пренебрегая пышностью богослужения в соборе, декабристы отправились ко всенощной в маленькую тюремную церковь, где теснились каторжники в оковах. Когда все опускались на колени, к торжественному пению хора примешивался кандальный звон. А когда священник возвещал: «Христос воскресе!» – металлический лязг внезапно разрастался, заглушая прочие звуки, и безобразные головы с бритыми черепами начинали поворачиваться вправо и влево для братского поцелуя. Убийцы, воры, фальшивомонетчики христосовались в мерцании и трепете свечей, в благоухании ладана. Преисподняя прославляла надежду.

Выйдя за двери, Софи и ее спутники прошли между двумя рядами узников, державших в руках крашеные яйца. Они продавали желающим эти скромные дары тюремной администрации.

…Разговлялись у Фонвизиных. Шампанским и водкой запивали закуски и традиционного молочного поросенка с хреном. Шестеро слуг подавали на два стола, взрослый и детский, – все дети съехались в Тобольск на пасхальные каникулы. И сейчас, нарядные и благонравные, эти подростки, которых одноклассники называли «каторжным отродьем», рассказывали друг другу школьные истории – тихонько, но с такой же страстью, с какой их родители спорили о европейской политике. За десертом начались песни и тосты. Софи поглядывала на доктора Вольфа, сидевшего напротив нее за столом, – тот печально улыбался, поднимая бокал. Кто-то предложил выпить за благополучное путешествие Софи. Она ответила, что не торопится уезжать. Застолье продолжалось до четырех часов утра.

Назавтра губернатор Энгельке вызвал Софи к себе в кабинет и сказал ей:

– Сударыня, к величайшему своему удивлению, я узнал, что во время ужина у Фонвизиных вы уверяли, будто не можете назначить дату своего отъезда.

Софи побледнела. Кто мог передать ее слова губернатору? Должно быть, один из слуг.

– Совершенно верно, – сказала она.

– Весьма прискорбно! И предупреждаю: если станете и дальше медлить, его величество может обидеться на то, что вы не изъявляете желания поскорее воспользоваться благодеянием, вам оказанным. Поскольку вы в нерешительности, я приму решение за вас. Вы покинете Тобольск двенадцатого мая.

У Софи захолонуло сердце. Она с трудом выговорила:

– Это… Нет, это невозможно!

– Да почему же?

– Я не успею собраться!

– Да нет же, вы все успеете! У вас будет более чем достаточно времени на то, чтобы уладить свои дела и уложить вещи. Вас будет сопровождать жандарм.

– Жандарм? С какой стати? – вскинулась Софи. – Я не преступница!

– Никто не может быть в этом убежден более меня, сударыня. Но правила на этот счет весьма строги. Вы не можете путешествовать без сопровождения, поскольку вас возвращают из ссылки при условии, что вы поселитесь в своем имении Каштановка. Жандарм, который поедет с вами, должен будет доехать с вами до нового местожительства и получить расписку от псковского генерал-губернатора, которому отныне будет поручен надзор за вами.

– Странная же свобода в таком случае мне дарована!

– К свободе, как и ко всему прочему, следует приучаться постепенно, – искоса поглядев на нее и улыбнувшись, объяснил Энгельке. – Действительно, вашими первыми шагами будут руководить, и лишь потом вам будет предоставлена возможность действовать по собственному усмотрению. Что может быть более естественным? Я прикажу подготовить для вас паспорт и подорожную. Вы сможете получить и то и другое завтра.

Софи вышла от него оскорбленная и несчастная: несколькими словами губернатор приблизил срок отъезда, который виделся ей таким еще отдаленным.

В следующее воскресенье Анненковы давали бал для молодежи. Их старшая дочь Ольга, которая была очень хороша собой, танцевала поочередно с горным инженером и офицером-кавалеристом, и дамы, глядя на них, высказывали свои предположения о возможной помолвке. Оркестр состоял из бывших каторжан. Губернатор Энгельке снизошел до того, чтобы принять приглашение, и декабристы считали его появление у Анненковых большой удачей для себя. Толстяк теперь стоял у буфета, рядом с хозяевами дома, а вот доктора Вольфа не было – в последнюю минуту его позвали к больному в татарский квартал, и Софи чувствовала себя очень одинокой. Громкая музыка ее оглушала: как странно, неужели молодые девицы могут получать удовольствие оттого, что кавалеры до головокружения крутят и вертят их в танце, да еще под такой грохот! Ее взгляд, рассеянно блуждавший по толпе, скользил по розовым и голубым платьям, выхватывал на мгновение чьи-то веселые блестящие глаза, ленту в белокурых волосах, затянутую в перчатку руку, медальон на молочной нежной коже… И ей чудилось, будто все это принадлежит какому-то другому, блаженному и бессмысленному миру, существующему по совершенно другим законам, чем тот, в котором жила она. В полночь, когда она уже собралась уходить, появился Фердинанд Богданович. Он беспокойно оглядывался вокруг; Софи поняла, что он ищет глазами ее, и мгновенно утешилась. Доктор тоже, едва увидев ее, просиял – и тотчас начал пробираться к ней, ловко огибая наглецов, пытавшихся его задержать каким-нибудь вопросом или просто стоявших на пути. После того разговора, который состоялся между ними у него в кабинете, он больше ни разу не говорил Софи о своих чувствах. Однако ей казалось, будто, запретив себе и легчайший намек на то, что могло бы произойти, оба они лишь усилили смятение, которое им хотелось бы заглушить.