Холодная насмешливость, обычно свойственная Сереже, растаяла в огне страсти, которую он не хотел и не умел сдерживать. Слуги внесла абрикосовый пирог – одно из любимых его лакомств, Софи накануне нарочно этот десерт заказала, – но Сережа пирога даже не заметил, настолько был возбужден собственным неистовым красноречием.

– Взять в руку ком земли, размять ее и думать о том, что земля эта – продолжение тебя самого! Приказать крепостным сделать то или это, и они исполнят приказ так же послушно, как твои собственные ноги повинуются тебе, когда ты велишь им идти! Вот оно – истинное счастье! Город, светская жизнь, поверхностная дружба – поверьте, все это и тому подобное меня нисколько не привлекает…

Молодой помещик еще долго разглагольствовал в том же духе, сидя над полной тарелкой и не притрагиваясь к десерту. Затем в два приема умял солидный кусок пирога, вскочил из-за стола и следом за Софи направился в кабинет. Там она, устроившись поближе к лампе, достала из рабочей шкатулки вышиванье и принялась за работу. Рисунок представлял собой корзину, полную цветов, в стиле Редуте.[24] Софи лениво протягивала сквозь канву разноцветные шерстяные нити: если она станет и дальше работать так же неспешно, вышивка будет готова года через два, никак не раньше.

– Сережа, а вы никогда не подумывали о том, чтобы жениться? – спросила она.

Племянник звонко расхохотался.

– Никогда в жизни! Вы уж простите, тетушка, но я считаю глупостью надевать себе ярмо на шею, когда можно вкушать все те же наслаждения, оставаясь совершенно свободным!

Софи уже успела заметить, что раз или два в неделю племянник принаряжался, уезжал в город и проводил там весь вечер. Скорее всего, у него была там любовница. А может быть, дело обстояло проще: Сережа переходил от одной девки к другой, проституток-то в Пскове насчитывалось более чем достаточно.

– Но друзья у вас, конечно, есть? – спросила она.

– Господь с вами! Конечно, ни одного!

– Неужели? Однако в вашем возрасте…

– В моем возрасте, как и в любом другом, надо жить для себя и щипать травку вокруг своего колышка. Что поделаешь! Я люблю свой лужок! Я страстно его люблю!

Лицо Сережи разрумянилось, разгорелось от предвкушаемого удовольствия. Немного отдышавшись, он продолжил вдохновенные речи:

– Здесь всегда есть чем заняться, не надо даже за пределы поместья выезжать!.. У меня множество самых необычайных планов!.. Погодите, тетушка, дайте срок, я тут такого понаделаю!.. Вся губерния ахнет! Прежде всего, я велю покрасить все избы в белый цвет… А внутри, в рамочке на стенке, вывесят перечень долженствующей иметься там в наличии хозяйственной утвари, его надо будет проверять… Всех крестьян я одену одинаково… во что-нибудь такое чистенькое, приятное для глаз и удобное… Время для всех, в соответствии с нуждами поместья, будет распределено тоже одинаково, а уж надсмотрщики смогут проследить за тем, чтобы расписание соблюдалось, со всей строгостью… Всех девиц и всех вдов обяжу непременно выйти замуж… Те, кто в предписанный срок не обзаведется детьми, заплатят штраф… А детей с восьмилетнего возраста станем забирать из семьи, их воспитанием займутся особые наставники, с тем чтобы сделать из них безупречных работников…

На этом месте тетушка прервала его мечтания:

– То, что вы мне сейчас описываете, сильно напоминает придуманные в свое время Аракчеевым военные поселения. Но известно ли вам, Сережа, чем все это закончилось?

– Крестьяне в военных поселениях взбунтовались, потому что устав был им навязан бестолковыми чиновниками, непосредственно не заинтересованными в результате. Я же для своих крепостных все равно что отец родной! И они это знают! Я никогда не дам им умереть с голоду, однако розги прикажу замачивать в соленой воде, чтобы от порки спина подольше горела!

Софи с трудом удерживалась от смеха, одновременно ужасаясь столь безмерному простодушию племянника. Ей казалось, будто перед ней ребенок, у которого голова полна нелепых мечтаний, который строит дом из песка, думая, что строит крепость… Однако этот ребенок обладал властью, позволявшей едва ли не любые мечты осуществить! Две тысячи семьсот пятьдесят душ сегодня вынуждены подчиняться его произволу, зависят от его прихоти, завтра их станет еще больше!..

– Я не посоветовала бы вам делать подобные попытки.

– Почему, тетушка? – искренне удивился Сережа.

– Потому что я, со своей стороны, изо всех сил постараюсь воспрепятствовать осуществлению подобных мечтаний!

– Но ведь это все для их же блага, для блага наших крестьян!

– Да поймите же вы: такое благо хуже всякого зла!

Сережа насупился, на его лице появилось выражение досады – опять-таки, как у мальчишки, которого потревожили во время игры. Должно быть, он подумал, будто тетушка нарочно не хочет его понимать. Софи снова взялась за вышиванье и негромко произнесла:

– Мне хочется, чтобы вы осознали, Сережа: рано или поздно царю все равно придется освободить крепостных. Об этом уже говорят. И, кажется, даже созданы уже комитеты, которым поручено подготовить реформу.

– Уверяю вас, никогда, – воскликнул племянник, – никогда наш император не совершит такого безрассудного поступка! Подобная реформа обернулась бы гибелью для страны, полным ее разорением! Обрушилось бы все строение российского общества, наступило бы время хаоса, несправедливости, да-да, вот именно: несправедливости!

Сережа задохнулся и умолк, уши у него пылали. Затем лицо его мало-помалу снова сделалось спокойным. Он раскурил трубку, пару раз затянулся ароматным дымком, глубоко вздохнул, отвернулся к окну и стал глядеть в темноту.

– Когда их отправляют на каторгу? – спросила Софи.

– Кажется, завтра…

Замерев с иглой в руке, она думала о людях, которых вот-вот закуют в цепи и отправят в Сибирь. Да, они убийцы, и все же она не могла не жалеть крепостных, которым вскоре придется проделать все тот же крестный путь… Ах, эти измученные серые лица, этот кандальный звон, этот запах грязной, заношенной, пропитанной потом и пылью одежды… Ей довелось перевидать на дорогах, на почтовых станциях, в пересыльных тюрьмах столько каторжников! Образы их у нее в голове теперь сливались и перемешивались, и все становились похожи друг на друга – подобно морским волнам…

В конце лета начались проливные дожди. Но весь урожай, даже картошку, успели убрать с полей вовремя. В течение нескольких дней Каштановка напоминала плывущий по водам потопа ковчег. Дороги были размыты, деревянный мост снесло. Сережа злился, выходил из себя, потому что не мог поехать в город и договориться о продаже своего зерна. Однако в начале октября вновь показалось солнце, воцарилась наконец теплая, хотя и пасмурная осень, и, как только дороги, подсохнув, вновь сделались проезжими, он немедленно отправился в Псков. Вернулся тем же вечером, забрызганный грязью до самой макушки, но гордый и довольный: удалось заключить выгодную сделку. Сережа привез с собой несколько писем, которые залежались на почте из-за непогоды, одно из них оказалось для Софи. Племянник с подчеркнуто насмешливой улыбкой протянул ей проштемпелеванный в Тобольске конверт, и она, узнав почерк Полины Анненковой, едва не расплакалась от волнения.

Софи впервые получила весточку из Сибири. Поднявшись в свою комнату, она торопливо распечатала письмо и с нетерпеливой жадностью развернула листки, исписанные мелким почерком. По словам Полины, ни она сама, ни доктор Вольф, да и никто из их общих друзей до сих пор не получил от Софи ни словечка. Они же, со своей стороны, несколько раз ей писали и очень тревожатся оттого, что она все еще им не ответила. Софи огорчилась и возмутилась: русская почта была возмутительным учреждением, и руководили этой почтой шпионы! Вывод-то проще некуда! Нечего, дескать, тебе рассчитывать на письма из Сибири, если сама только что оттуда вернулась!

«Может быть, с этим посланием мне повезет больше, чем с предыдущими, – писала Полина. – Нам всем так хотелось бы знать, что с вами стало! Бога ради, не забывайте нас! А здесь жизнь не меняется. Все здоровы. Дети растут, доктор Вольф открыл свою лечебницу и теперь едва справляется, потому что число пациентов прибывает с каждым днем. Мы с ним часто говорим о вас. Самой большой радостью для него было бы получить несколько строк, написанных вашей рукой…»