– Храбрые вы люди! – уважительно сказала Перпетуя. – Бог в помощь! Только будьте настороже: летом с гор спускаются беглые каторжники, варнаки, и все они проходят тут…

– Да ну тебя, старуха, – вмешался Симеон. – Вовсе они и неплохие ребята, эти варнаки. И всего-то просят накормить их. Вот ежели не покормишь, тогда, конечно, могут и разграбить тут все, и избу сжечь…

– Хорош языком-то чесать! Только людей пугаешь, – перебила его жена. – Случаи такие реже некуда. Мы сроду с ними и не поспорили даже! Но я-то сейчас уже старая стала… А прежде пряталась, едва они придут. И вам, барыня, такой свеженькой да хорошенькой, тоже советую прятаться, а то ведь не ровен час, им лукавый нашепчет, тогда уж – только держись… Беречься вам надо, барыня!

Говоря, старуха неприятно хихикала, тряся бородавками на физиономии. Николай взглянул на Софи. Одна только мысль о том, что над его любимой могут надругаться лесные разбойники, наводняла душу страхом. Он сразу вообразил, как его, спящего, срывают с постели, бросают на пол, как связывают ему руки и ноги и заставляют смотреть на… на… Ужас от представленной в подробностях сцены насилия над женой, видимо, отразился на лице декабриста, потому что доброжелательная Перпетуя поспешно сказала:

– Да вы не тревожьтесь так, барин! Если в Бога веруете, то ничего такого с вами и не произойдет. Лучшее средство жить спокойно в Мертвом Култуке – икона над дверью да кружка воды с горбушкой хлеба на крыльце. Варнаки съедят хлеб, запьют водой, перекрестятся на икону, да и пойдут дальше своей дорогой. И все довольны, всем хорошо.

Николай, с трудом дослушав, побежал из избы: ему надо было срочно найти казака-конвоира. Оказалось, тот под навесом режется в карты с возницей.

– Ты когда должен назад ехать?

– Завтра с утра.

– Хорошо. Дам тебе с собой письмо к генерал-губернатору Лавинскому.

Десять рублей, засунутые в карман славного парня, удвоили его рвение. Николай вернулся в дом, где Софи уже принялась распаковывать вещи: посреди комнаты стоял раскрытым самый большой баул. И, как только она нашла чернильницу, перья и бумагу, Озарёв уселся за письмо. Ему казалось, что, отправляя их с женой в столь отдаленное место, Лавинский попросту был не предупрежден о тех опасностях, какие тут подстерегают человека. Даже не просто казалось, он был в этом уверен. И постарался в сухом деловом стиле описать условия, которые они обнаружили в Мертвом Култуке, трудности с провизией, угрозу нападения варнаков, а описав – стал умолять губернатора, взывая к его милосердию, переменить им место ссылки.

«Никогда не осмелился бы жаловаться Вам, Ваше превосходительство, будь я холостяком. Но как мне не тревожиться о спокойствии, чести, да просто самой жизни женщины, за которую взял на себя ответственность перед Богом, зная, какие испытания ей, возможно, придется здесь перенести?»

Софи одобрила тон и содержание письма, согласившись, что Лавинский не может остаться безучастным к их жалобам. Несчастные дошли уже до такой степени тревоги и усталости, когда рассудок, пометавшись во все стороны, готов принять как опору любую надежду, лишь бы хоть немножечко отдохнуть.

Перпетуя тем временем приготовила ужин: квашеная капуста, черный хлеб и простокваша. Они с аппетитом поели и сразу же улеглись. В постели, прижавшись друг к другу, чувствовали себя потерянными в этом мире, абсолютно одинокими и незащищенными, как дети. Бревна, из которых был сложен дом, потрескивали на морозе. При малейшем шорохе у Софи волосы становились дыбом от страха, и, несмотря на полное изнеможение, ей не удалось хотя бы на минутку заснуть до самого рассвета…

Назавтра Николай отдал письмо молодому казаку, и двое саней отбыли в обратном направлении: к Иркутску. Зазвенели колокольцы. Стоя на крыльце, Софи смотрела, как, отдаляясь, становятся все меньше и меньше упряжки, и думала. Вчера, под влиянием Николя, она смогла ненадолго поверить, будто их ходатайство к чему-то приведет. Теперь – при свете дня – поняла всю тщетность, более того – всю абсурдность их надежды: кого, какое непостижимое, недоступное простым смертным существо мог достичь этот глас вопиющего в пустыне? К тому времени, как последние сани, обратившись в черную точку, исчезли в снежном мареве, она убедила себя, что никто никуда не везет никаких посланий, что Николя ничего не писал и что все это был лишь сон, от которого она только что пробудилась.

Симеон рассказал, что унтер-офицер каждый месяц приезжает из Иркутска с проверкой и привозит почту. Но миновало уже шесть долгих недель – и никакой посланец губернатора не показывался. Очевидно, не поступило почты для ссыльных, думал Николай, а мое прошение так и останется безответным… За прошедшие годы нигде – ни в Чите, ни в Петровском Заводе – не было у него подобного ощущения, будто одним махом их с Софи отрезали от всего мира. Он не решался высказать вслух то, что его томило, чтобы не опечалить Софи, но сам не переставал со страшной тоской в душе представлять, как через тридцать, а может быть, сорок лет, когда они с женой состарятся, будут доживать свой век ссохшиеся, очерствевшие, одинокие, забытые всеми. Вроде этих Симеона и Перпетуи.

Тем временем Софи, казалось, уже начала приспосабливаться и мужественно принимала участие в хозяйственных заботах, во всем помогая Перпетуе, наверное, это скрашивало монотонность тяжелой жизни в Мертвом Култуке. Постепенно и Николай нашел себе занятия: старик обучал его искусству укреплять крышу, чинить сани, ловить рыбу в проруби, ставить силки. Теперь дни мелькали быстро, и между двумя семейными парами росла и росла взаимная симпатия. Неважно, что эти двое так отличаются от них самих происхождением, воспитанием, образованием, можно даже преодолеть до сих пор возникающее желание, чтобы они оставили своих постояльцев наедине, – как Софи, так и Николай учились любить этих милых, спокойных трудолюбивых людей. Иногда казалось даже, что они не могут быть простыми крестьянами. Впрочем, их хозяева и были не из обычных крестьян: родились в Нижегородской губернии и долго жили свободными хлеборобами на принадлежащем им участке земли. Все их имущество было конфисковано и продано после завершения судебного процесса над Симеоном. Когда срок каторги Симеона закончился, жена приехала к нему в Мертвый Култук. И они жили там, не имея никаких известий от своих оставленных на родине пятерых детей: трех сыновей и двух дочерей, которым всем уже теперь перевалило за сорок лет… Поскольку ни старик, ни старуха не умели писать, они и представить себе не могли, что сталось с их потомством. Софи предложила, что напишет от их имени в деревню Нижегородской области, откуда они родом. Но старики отказались: «Если уж жизнь так обернулась, зачем прошлое ворошить? Лучше уж пусть нас попрочнее забудут!» Старея вместе, постоянно лицом к лицу, изолированные от всех и составившие неразрывное целое, они, в конце концов, стали и внешне походить друг на друга. И характеры от постоянного трения один об другой стали ровнее, обкатались почище байкальских камешков. Что бы по какому-то поводу ни сказал муж, было понятно: жена сказала бы точь-в-точь это самое, и наоборот. Они никогда никуда не торопились. В том возрасте, когда другие только и сетуют, что молодость прошла и впереди ничего уже не светит, эти двое, казалось, видели перед собой долгое будущее. Их ничто в мире не могло испугать: ни одиночество, ни мороз, ни разбойники, ни волки, ни болезни, потому что все зависит от Господней воли. Во вселенной, которая выглядела для них чистой, словно в первые дни творения, никакой труд не становился для них наказанием. «Посмотри на горы – и почувствуешь себя богатым», – часто повторяла Перпетуя.

По вечерам обе пары собирались на общий ужин, садились за один стол. Симеон рассказывал охотничьи истории, потом Софи вспоминала о лучших днях на Дамской улице, а хозяева с интересом слушали, как легко с ее уст срываются имена князей и княгинь. Словно в волшебную сказку переселяла этих жителей глухого сибирского уголка. И сама, увлеченная собственным красноречием, невольно начинала причислять годы каторги к счастливейшим периодам своей жизни. Чего бы она ни отдала, лишь бы увидеть сейчас на пороге избы Лепарского: шляпа с пером под мышкой, суровый взгляд, ласковая улыбка из-под седых усов! Она думала о старике так, будто он и был ее родным отцом. А другие – что с ними стало? Доктор Вольф, Юрий Алмазов, Полина Анненкова, Мария Волконская… Столько людей было вокруг нее, и вот – ни единого! Никого, никогошеньки до самого горизонта… Софи написала всем дамам по письму и ждала приезда из Иркутска унтер-офицера, чтобы отправить эти письма, но с течением времени этот унтер-офицер превращался в фигуру мифическую, на прибытие которой всегда надеешься, но этого никогда не происходит.