Душевное равновесие Махмуди постепенно восстанавливалось.
– Как у нас все чудесно наладилось! – сказал он мне в свой очередной приезд.
Он всегда был счастлив нас видеть. Махтаб, радуясь, что ее папа стал прежним, бросалась к нему на шею, как только он переступал порог.
Так пролетели весна, лето и осень. И хотя Махмуди терпеть не мог Детройт, но связывал свое профессиональное будущее именно с ним, так как пришел к выводу, что в большом городе расовым предрассудкам придается гораздо меньшее значение.
Что касается меня, то я вновь почувствовала себя свободной. На неделе я решала собственные проблемы. А в выходные предавалась любви. Возможно, это был наилучший способ сохранить наш брак. Пожалуй, тогда я была счастлива.
В марте 1984 года раздался телефонный звонок из Тегерана. Мужской голос, говоривший по-английски – с запинками и сильным акцентом, – представился Мохаммедом Али Годжи. И назвался племянником Махмуди. Учитывая семейную тенденцию кровных браков, это могло означать все что угодно. У меня сложилось впечатление, что Махмуди считает своими племянниками сотни иранцев.
«Племянник» поинтересовался нашим с Махтаб здоровьем и вообще рассыпался в любезностях. Я записала его номер телефона и пообещала, что обязательно передам Махмуди его просьбу позвонить.
Я надиктовала это сообщение на автоответчик в Детройте, и Махмуди позвонил мне в тот же вечер. Это был Маммаль, сказал он, четвертый сын его сестры Амех Бозорг. Маммаль всегда отличался щуплостью, а за последние несколько месяцев совсем исхудал. В Тегеране ему поставили диагноз «язва желудка» и сделали операцию, но он продолжал терять вес. В отчаянии он полетел на консультацию в Швейцарию. По мнению швейцарских докторов, в результате небрежно сделанной операции ему надо было перекраивать весь желудок. Он позвонил в Америку своему дяде, чтобы спросить совета – где лучше сделать такую операцию.
– Я ничего ему не сказал. Что ты об этом думаешь?
– Пусть приезжает сюда, – предложила я. – Мы поможем ему найти хорошую больницу.
Махмуди пришел в восторг.
– Но, – усомнился он, – из Ирана трудно вывезти деньги.
– А разве ты не можешь заплатить за операцию? Ведь ты бы поступил именно так, если бы что-нибудь подобное случилось с кем-то из моих родственников.
– Отлично. Решено!
Через несколько дней – после необходимой подготовки – Маммаль вылетел в Америку. Он прибыл в пятницу, в начале апреля. Махмуди собирался встретить его в аэропорту и сразу привезти в Алпину, чтобы он мог провести выходные у нас.
За исключением крикливых революционеров, наводнявших наш дом в Корпус-Кристи, большинство иранцев, которых я встречала, были людьми культурными и вежливыми. Правда, их отличал несколько непросвещенный взгляд на женщин, но, как правило, это выражалось в изящном и весьма лестном ухаживании. Я решила оказать радушный прием племяннику Махмуди. В ожидании его приезда я с удовольствием приготовила иранский ужин.
К сожалению, уже с порога Маммаль внушил мне антипатию. Как и большинство иранцев, он был маленького роста, но, несмотря на это – а может быть, благодаря этому, – держался развязно и нагло. Неухоженные бородка и усы придавали ему неряшливый вид. Его маленькие, глубоко посаженные глазки смотрели сквозь меня, словно меня здесь не было. Весь его вид, казалось, говорил: «Кто ты такая? По сравнению со мной?»
Кроме того, он отрицательно действовал на Махмуди. Первые слова, которые он произнес, были следующими:
– Вы должны приехать к нам в Тегеран. Все хотят увидеть тебя и Махтаб.
Эта мысль привела меня в ужас. В первый вечер дядя с племянником несколько часов кряду оживленно беседовали на фарси. Что было вполне понятно – они делились друг с другом семейными новостями, – но я беспокоилась, как бы Махмуди не воспринял приглашение Маммаля всерьез. Однако при том, что Маммаль прилично говорил по-английски, они общались исключительно на фарси, напрочь лишая меня возможности принять участие в разговоре.
Я поймала себя на том, что считаю часы, оставшиеся до воскресного вечера, когда Махмуди и Маммаль отбудут в Детройт и в доме воцарится покой. Однако в воскресенье днем Махмуди сказал мне:
– Пусть он побудет здесь с тобой, пока я договорюсь об операции.
– Нет, – ответила я. – Он твой племянник. И твой гость.
Махмуди спокойно заметил, что занят в клинике. А Маммаль нуждается в уходе. Ему предписали строжайшую диету. Мне придется на несколько дней отпроситься с работы – до операции.
Его тон не допускал возражений. Уголком сознания я понимала, что Махмуди восстанавливает надо мной свою прежнюю безоговорочную власть. Тем не менее я согласилась, успокаивая себя тем, что это всего на несколько дней.
Я решила постараться от души. Авиакомпания по ошибке отправила багаж Маммаля в другой город – бедный Маммаль! Моя приятельница Анни Куреджан, армянка по национальности и портниха по профессии, помогла мне выбрать для него в магазине несколько смен одежды. Затем подогнала все вещи по его необычайно миниатюрной фигуре.
Маммаль принял одежду, не поблагодарив, сунул ее в шкаф у себя в комнате и продолжал носить все те же вонючие рубашку и джинсы.
Когда чемодан Маммаля наконец нашелся, то оказалось, что он был набит сувенирами. Никакой одежды в нем не было. При том, что он мог задержаться в Америке на несколько месяцев, Маммаль не собирался менять «платье».
– Давай я выстираю твою одежду, – предложила я.
– Нет, – он лишь пожал плечами.
Когда Махмуди приехал домой на следующие выходные, то, похоже – невероятно! – не замечал исходившей от Маммаля вони, пока я ему не пожаловалась.
– Пойди переоденься, а это дай Бетти выстирать, – велел он Маммалю. – И прими душ.
Племянник Махмуди, поморщившись, подчинился. Душ был редким событием в его жизни и воспринимался скорее как тяжелая обязанность, нежели чем способ освежиться.
Маммаль прожил у нас полных две недели, прежде чем я отвезла его в больницу Карсон-Сити на операцию; он был ленивым, капризным и наглым гостем. Я навестила своих и вернулась в Алпину, забыв о Маммале.
Позже Махмуди сказал мне, что Маммаль на меня в обиде – я должна была еще раз отпроситься с работы, пригласить ночную няню для детей и повторить четырехчасовую поездку в Карсон-Сити, чтобы быть при Маммале во время и после операции.
Шли дни, Маммаль уже выздоравливал, но все еще лежал в больнице. Когда его выписали, Махмуди перевез своего еще не окрепшего племянника из Карсон-Сити в Алпину – опять мне на шею.
– Я не хочу брать на себя такую ответственность, – отнекивалась я. – А вдруг с ним что-то случится? Ты врач. Ты за ним и ухаживай.
Махмуди вполуха выслушал мои протесты. И уехал в Детройт, оставив Маммаля на моем попечении.
Я ненавидела себя за то, что опять играю роль покорной жены, но тем не менее выполняла обязанности сестры-сиделки при Маммале, готовя ему пять раз на дню предписанную диетой еду. Моя стряпня нравилась ему примерно так же, как мне нравилось ею заниматься. Однако другого выхода, кроме как дожидаться выздоровления и отъезда Маммаля, все равно не было.
Почему-то Махмуди решил, что Махтаб должна сразу ощутить прилив родственных чувств к Маммалю. Он пытался заставить ее проводить с ним время, однако реакция Махтаб на грязнулю гостя была точно такая же, как и у меня.
– Оставь ее в покое, – посоветовала я. – Махтаб нельзя принудить дружить с кем бы то ни было. Такой уж у нее характер. И ты это знаешь. Не придавай этому чрезмерного значения, и постепенно у них наладятся отношения.
Махмуди меня не слушал. Пару раз он даже шлепнул Махтаб за то, что она шарахнулась от Маммаля.
На неделе, пока Махмуди был в Детройте, он звонил Маммалю каждый вечер. Они говорили на фарси, иногда ужасно подолгу, и вскоре я поняла, что Махмуди использует Маммаля как домашнего шпиона. Например, как-то вечером Маммаль вдруг отнял от уха трубку и подозвал меня к телефону. Мой муж был вне себя от ярости. Почему это я позволила Махтаб смотреть такую-то телепередачу вопреки его запрету?
