– Постой, постой. Петь? – прервал монолог кузена изумленный Джельсомино. – Ты позволил этому мальчишке петь? Может, ты собрался превратить свой ресторан в оперный театр?

– Ха-ха. При чем тут опера? Да и кому она нужна в наше время? В наше время в ресторан приходит одна молодежь, а им бы задом да передом повертеть. – Сичилиано попытался изобразить один из элементов современного танца, но со стоном схватился за поясницу. – Черт бы побрал эту спину, – проворчал он. – Да, эти нынешние танцы не для стариков. Но ты бы видел Томмазино – мне другой раз кажется, он состоит из тысячи частей, и каждая из них живет сама по себе. Вчера он так всех наэлектризовал, что я боялся, как бы посуду не побили. Зато шампанское лилось рекой. Интересно, от кого Томмазино взял эти свои фигли-мигли? Помнится, твой Франко хорошо в детстве пел, но я не видел, чтобы он мог крутиться как на…

– Тсс. – Джельсомино приложил к губам указательный палец и завертел головой по сторонам. – Франко тоже хотел быть певцом, но наша мамочка, ты же знаешь ее, она вся в причудах и предрассудках, даже думать ему об этом запрещала. Все грехом стращала и Страшным судом. Если бы Франко ослушался… – Джельсомино безнадежно махнул рукой, извлек из кармана большой темно-красный платок и высморкался. – Так где этот твой Элвис Пресли?

– Скоро придет, – уклончиво ответил толстяк. – Небось синьоры усадили его попить чайку или чего покрепче. Они вчера смотрели на него так, словно он устрица, которую глотают не жуя. Богатые синьоры, красивые. Сегодня обещали снова прийти. Браво, Сичилиано, брависсимо!

Толстяк звонко хлопнул себя по ляжкам и радостно блеснул глазами.

– Женщины мальчишек балуют и учат всяким глупостям, – проворчал Джельсомино. – Они наводят на них порчу, как эта Лила на нашего Франко. Он был таким хорошим, послушным мальчиком, пока не спутался с этой шлюхой.

– А вот и Томмазино! – воскликнул Сичилиано. – Тебя тут дожидаются. – Он кивнул в сторону Джельсомино. – Мой двоюродный брат синьор Грамито-Риччи.

Джельсомино показалось, будто брови юноши удивленно взлетели вверх. Но нет, показалось – его взгляд излучал безмятежность, а губы расплылись в приветливой улыбке.

– Присаживайся, сынок. – Джельсомино с трудом сдерживал волнение. – Сюда вот, в уголок, чтобы нам с тобой никто не помешал. Сичилиано, принеси-ка имбирного пива и соленых орешков. И чтоб пиво было не слишком холодным. Верно, Томмазино? А то мы с тобой охрипнем и будем кукарекать, как два молодых петушка. – Джельсомино суетился, отодвигая стулья для себя и юноши. – Вот, садись подальше от сквозняка. Эй, Сичилиано, почему у тебя отовсюду дует? Ты что, жалеешь денег на замазку?

Томми с любопытством разглядывал этого странного старика, которого уже видел несколько раз в ресторане. Тот всегда смотрел на него внимательно, словно ощупывая взглядом. Фамилию Грамито-Риччи Томми уже где-то слыхал. Редкая и красивая фамилия. Юг, как он убедился, вообще богат звучными фамилиями.

Сичилиано принес пиво и орешки. Ему явно не хотелось уходить, но Джельсомино посмотрел на него строго, – а он как-никак старший брат, к тому же его отец славился столь виртуозным сквернословием, что у тех, кому оно предназначалось, потом долго еще горели уши. И Сичилиано, вздохнув, удалился за стойку бара и от нечего делать принялся переставлять с места на место бутылки в витрине.

– Томмазино, – Джельсомино опустил глаза, – а тебе известно, как звали твоего отца?

Он сосредоточенно разглядывал узор на скатерти.

– Нет. Я только знаю, что он был белый. Я тоже почти белый, правда?

– Да, сынок. – Джельсомино не поднимал глаз. – Главное быть душой белым, то есть чистым. А кожа, она может быть хоть зеленой. Твой отец…

– Но я точно знаю, что он белый. У меня и черты лица совсем не такие, как у всех этих ниггеров. Мистер Хоффман даже не подозревает о том, что моя мать мулатка. Я сказал ему, что она умерла.

Джельсомино, наконец, осмелился взглянуть на юношу. И снова поразился его сходству с Франческо. Нет, ошибки быть не может – перед ним родной внук, в жилах которого течет славная кровь Грамито-Риччи.

– Он был итальянцем, как и я. Он был моим сыном. А ты – мой родной внук, – выпалил Джельсомино не переводя дыхания и, схватив бокал, стал пить пиво жадными глотками.

Казалось, юноша никак не прореагировал на это признание. Правда, он сидел спиной к свету и лицо его оставалось в тени. Да Джельсомино и не осмелился бы сейчас глядеть ему в лицо.

– Ты – мой дедушка, – сказал Томми. – Вот забавно. Сегодня же расскажу об этом мистеру Хоффману. А то он наверняка думает, будто я родился в больнице для бедных. Да я и сам сказал ему, что моя мать проститутка. – Томми весело шмыгнул носом. – Значит, ты – мой родной дедушка. А бабушка у меня есть? Я слышал, бабушки жарят вкусные пончики с кремом и персиковым джемом и обожают своих внуков.

– Гм, бабушка у тебя тоже есть. – Джельсомино замялся. – Понимаешь, Томмазино, ты свалился нам на голову так неожиданно, что Аделина, твоя бабушка, еще ничего толком не успела понять. У нее вообще с этим делом, – Джельсомино выразительно постучал себя костяшками пальцев по голове, – не совсем благополучно. Хотя она очень добрая женщина.

– Она что, ненормальная? – уточнил Томми. – Черт побери, еще не хватало, чтобы у меня оказалась ненормальная бабушка.

– Да нет, ты меня не так понял, приятель. – Джельсомино достал платок и стал сморкаться, обдумывая тем временем, как бы объяснить внуку, что Аделина не желает его видеть и в то же время не настроить парня против родной бабушки, которая, он был в этом уверен, рано или поздно сменит гнев на милость и заключит в свои объятия этого юного отпрыска их доброго и непутевого сына. – Как бы это тебе объяснить… Ей нужно поверить в то, что ты на самом деле ее родной внук. А для этого необходимо какое-то время.

– Это ее дело, – сказал Томми с задиристостью, свойственной его возрасту. Мне и так хорошо. Ты тоже можешь не верить. Собственно говоря, это еще нужно доказать, что я твой внук. Мало ли кто захочет называться моим дедушкой.

– Язычок тебе следовало бы немножко подрезать, Томмазино. – Джельсомино сделал вид, что сердится, на самом же деле на этого красавца парня с открытой улыбкой на лице цвета кофе, щедро разбавленного сливками, сердиться было просто невозможно. – Говоришь, доказать нужно? А это тебе не доказательство?

Он вынул из кармана бумажник. В его наружном отделении с окошком из прозрачной пластмассы была фотография: Мария, Франческо и маленькая Лиззи. На этой фотографии сын счастливо улыбался и выглядел совсем юным. Почти как Томми.

Джельсомино осторожно извлек фотографию и протянул юноше.

– Ха, я его помню. Да, да, это был он! – воскликнул Томми и беспокойно заерзал на стуле. – Ну да, он подходил ко мне и как-то странно на меня смотрел. А один раз… – Томми задумался и посерьезнел. – Один раз он принес мне игрушечный парусник. Я играл с ним на полу.

Потом… Да, потом на него наступил этот страшный шериф, и парусник… В глазах Томми стояли слезы.

– Ладно, Томмазино, не стоит вспоминать всякие грустные истории. Давай лучше поговорим о чем-нибудь веселом и приятном для души. Ты видишь эту девочку?

– Моя сестра, – уверенно сказал Томми. – А эта… красивая леди ее мама? Проклятье, да как отец мог спать с моей матерью – она ведь настоящая обезьяна, к тому же черножопая.

– Полегче, Томмазино. – Джельсомино вздохнул и засунул фотографию в бумажник. Если бы наш Франко не спал с… Лилой, не было бы на свете тебя, и мы бы сейчас не сидели с тобой за этим столом и не пили имбирное пиво. Я сам ругал Франко за то, что он изменял Марии. Помню, даже из дома выгнать хотел после того, как Лила заявилась к нам и устроила настоящий погром. Это из-за нее Мария травилась. Ну да, бедная девочка от горя лишилась своего великолепного голоса, и ее освистали на концерте в Палермо. Бабушка твоя не позволила выгнать Франко – он у нее в любимчиках ходил. Э-хе-хе…