— Молодец! — закричал с подоконника дон Танкреди. — Жаль, что я не могу похлопать вас по плечу.

— Очень рад за тебя, — сказал Баттиста. — Это делает тебе честь.

Как и бывший бандит, он был поневоле растроган. Он с приязнью посмотрел на здоровяка и спросил:

— А что у тебя за работа?

Джеппи гордо поднял голову.

— Да вы же видели, — сказал он. — Я защищаю пассажиров от завышенных запросов кучеров. Каждый акт защиты стоит десять лир, из которых пять причитаются мне.

— А остальные пять? — спросил дон Танкреди.

— Остальные пять идут кучеру, с которым у меня договор, — объяснил раскаявшийся бандит.

Баттиста был несколько удивлен, что Джеппи выбрал для своего исправления такую странную профессию. Он спросил:

— Ну а если пассажир, вместо того чтобы испугаться, надает кучеру пинков, что я и собирался сделать?

Здоровяк не стал разоблачать ложь молодого человека.

— В этом случае, — сказал он, — я защищаю кучера и зарабатываю одну лиру. Но так не бывает почти никогда. Например, вчера вечером вышла стычка с одной любовной парочкой, которая каталась в свое удовольствие.

— Интересно, интересно! — закричал с подоконника дон Танкреди, падкий до пикантных историй.

— Похоже, — сказал Джеппи, — та парочка вела себя несколько вызывающе, так что кучер в какой-то момент потребовал прибавки, угрожая репрессиями и кнутом. Но тут вмешался я и, как следует защитив…

— Ты заработал десять лир, — сказал дон Танкреди.

— Нет, — сказал бандит. — Этот негодяй, любовник, попользовавшись моей защитой, смылся. Но попадись он мне опять, я его сотру в порошок.

Он попрощался и ушел.

Гверрандо проснулся поздно, проведя свою последнюю холостяцкую ночь. Он быстро оделся и вышел из номера. Увидев его во фраке и цилиндре, швейцар гостиницы спросил:

— И куда это молодой синьор направляется?

— На свадьбу.

— Это всегда такая скука.

— А особенно если учесть, что жених — это я.

Когда подошел жених, составился кортеж. Во главе его шла Эдельвейс в белом платье.

— Как же так? — спрашивал кто-то. — Невеста одна?

А другой говорил:

— Смотрите, смотрите! У невесты на рукаве платья пятнышко.

Этим пятнышком был дон Танкреди.

— Что доктор Фалькуччо? — в последний раз спросил Солнечный Луч, совсем потеряв надежду.

— Никаких известий, — ответил дон Танкреди.

Кортеж тронулся.

Карета, запряженная четверкой лошадей, увешанных бубенцами, украшенных флажками и покрытых красными попонами, остановилась у городских ворот, среди шумной толпы простонародья. Лысый старик с белоснежной бородой встал с облучка, разложил вокруг себя флаконы, бутылочки, плитки шоколада и пестрые коврики и затрубил в горн. Когда он увидел, что вокруг экипажа собралась большая толпа, он достал прекрасную золотую авторучку и показал ее изумленному народу.

— Ваши превосходительства, дамы и господа, — сказал он, — офицеры, унтер-офицеры и солдаты, простые военнослужащие, моряки и летчики, уважаемая публика и славный гарнизон! Конечно же, у всех вас есть писчее перо, но кто из вас хоть раз не мечтал когда-нибудь обладать одной из этих прекрасных авторучек, которые позволяют превращать мысль в орфографические знаки, не нуждаясь в том, чтобы макать перо в чернила? Так вот, господа, посмотрите на эту ручку: она самой лучшей марки, пишет изумительно, не сажает клякс, расходует мало чернил, не царапает бумагу. У этой ручки гарантия на десять лет. Вот эта ручка, которую вы сейчас видите, — она из Парижа. Если вы зайдете в любой магазин, у вас за такую попросят минимум триста лир. Так вот, господа, я ее вам не продам за триста лир. Не продам я ее вам и за двести лир, и даже за сто. Эта ручка, господа, продается на вес золота. Но я не какой-нибудь спекулянт и не из тех мошенников, которые окручивают простаков своей болтовней. Эту ручку я вам не продам за семьдесят пять лир, ни за пятьдесят, ни за сорок, ни за тридцать, и даже ни за жалкую сумму в двадцать лир.

Старик отер пот, обильно стекавший у него со лба, и продолжил:

— Я вижу, многие из вас уже тянутся к кошелькам, думая, что я уступлю эту ручку за смешную цену в пятнадцать лир. Нет, господа. Я не прошу даже и десяти лир, даже пяти. Господа, что такое для вас две с половиной лиры? Ерунда. Но я не продам ее вам за две с половиной лиры, и не за две, и не за одну.

Старик заговорил громче, а ручку поднял выше, в то время как окружающие, число которых выросло, толкались локтями и спорили за право первым претендовать на приобретение прекрасного предмета.

— Внимание, господа! — сказал старик. — Я не продам ее вам и за пятьдесят чентезимо, и за двадцать пять, и за двадцать, и за десять. Я не продам ее вам даже за один сольдо, и не отдам ее даром, потому что, господа, эта ручка моя, и я оставлю ее себе!

Он хлестнул лошадей, и карета рванула галопом, под веселый звон бубенцов и свист возмущенной толпы.

Свадебный кортеж прошел лишь несколько шагов по дороге вдоль моря, когда Громила Джеппи, наблюдавший за ним издали, налетел, как коршун, схватил Гверрандо за воротник и закричал:

— Сейчас вам от меня не удрать!

— Да кто вы такой? — зашумел жених. — Я вас не знаю.

— А-а! — проревел бандит. — Так вы меня теперь не знаете? А ведь я вас защитил.

— Как? — воскликнул дон Танкреди. — Та самая вызывающая вчерашняя парочка?..

— Вот этот самый хлыщ с одной дамой! — сказал Джеппи. — И не желает платить.

— О негодяй! — закричал дон Танкреди.

— Мерзавец! — сказал Баттиста.

— Черт возьми, — сказал ему Гверрандо, — как вы узнали?

Дон Танкреди был вне себя, насколько это ему позволяли его малые размеры.

— И это накануне свадьбы, — повторял он, — накануне свадьбы.

Цвет лица Гверрандо сделался землистым. Кортеж застыл на месте.

— Идите! — кричали те, кто стоял сзади и не понимал, в чем причина внезапной остановки. Гости выглядывали из карет.

— Что случилось? — спрашивали они.

— Вперед! — кричал кто-то.

— Одну минутку, — сказал Филиппо, свидетель жениха, — тут надо выяснить один вопрос чрезвычайной важности.

Он сделал знак всем замолчать и повернулся к Гверрандо.

— Ты любовник моей жены! — закричал он.

Гверрандо не стушевался.

— Но я, — сказал он, — думал, что ты это знаешь.

— О негодяй! — заверещал Филиппо.

— Рассудим здраво, — сказал Гверрандо. — Иногда я видел, что ты знаешь все и молчишь; другие разы я был готов поклясться, что ты ничего не подозреваешь. Но потом я думал: «Не может быть, чтобы он ничего не знал; как он может объяснить мою привязанность к их дому, симпатию своей жены ко мне, мои бесконечные сидения? Или он думает, что я хожу ради него?» А потом думал так: «Не может быть, чтобы он знал; для чего ему терпеть такое положение?» Иногда мне казалось, что я вижу ироничную усмешку на твоем лице, и тогда я говорил себе: «Да он циник, которому все известно и на все наплевать; более того, я ему оказываю услугу». И тогда мне самому почти хотелось быть циником и насмешливо подмигивать, чтобы дать тебе понять: я прекрасно вижу, что тебе все известно. А иной раз мне казалось, что ты смотришь на меня враждебно, и тогда я думал: «Наверное, он что-то подозревает, но полной уверенности у него нет». И под твоим испытующим взглядом я был готов провалиться. В таких сомнениях я провел много тоскливых часов.

— Но ведь я, — простонал Филиппо, — не знал!

Это была правда. Дело в том, что почти всегда муж ничего даже отдаленно не подозревает. Он думает, что любовник приходит к нему, а жена его радушно встречает, потому что он друг мужа. Вокруг мужа все знают всё: друзья, знакомые, родственники, коллеги, прислуга. Говорят открыто, когда мужа нет, хотя все уверены, что муж все знает. Но муж — единственный человек, который не знает ничего, он как слепец, и в разговорах об этом деле, раздающихся вокруг него, он выступает невольным героем всеобщих сплетен.