Баттиста сделал неопределенный жест рукой.

— Я вас совершенно не узнаю, — сказал он.

— И точно, — воскликнул старик, — мы никогда не встречались. Я как раз хотел убедиться в том, что вы это помните.

— А, — сказал Баттиста, хлопая себя рукой по лбу. — Я как раз это и хотел сказать! Я, как вас увидел, так и подумал: «Кто этот господин? Мне кажется, мы никогда с ним не встречались». Я все ломал голову, вспоминая, в самом ли деле мы с вами никогда не встречались.

Появление маленького старичка с седой бородой, по всей вероятности, подействовало магически на госпожу Бьянку Марию, которая села посреди кровати и с огромным интересом следила за перемещениями незнакомца.

Тот повернулся в тете Джудитте:

— Сколько лет больной?

— Тридцать шесть с половиной.

Старик подбросил в воздух свою шапку:

— Ура, ура! Мы победили! — прокричал он. — Тридцать шесть с половиной — это нормально.

— Но это же не температура, — воскликнула тетя, — это возраст.

— Без разницы, — сказал доктор Фалькуччо с подъемом, — для меня это все равно. Я не врач, но на глазок могу сказать, что в тридцать шесть с половиной лет не умирают.

Он попытался пройтись в танце с засмущавшейся старой девой.

— Давайте отпразднуем выздоровление, — сказал он. — Я остаюсь на обед. Только прошу: спагетти и хорошее вино!

Он пожал руки Бьянке Марии.

— Я очень рад, синьора, очень рад. Вам по-настоящему повезло, что вызвали меня, а не врача. В окрестных деревнях живут четыре врача: синьора, это четыре убийцы, которые повергают в постоянный траур сие трудолюбивое население. Они являются туда, где имеется какое-либо недомогание, и в мгновение ока отправляют пациента на тот свет. Небольшую простуду они умеют превратить в двустороннее воспаление легких, несварение желудка — в тиф, головную боль — в менингит. Синьора, до того, как врачи обосновались в этих краях, это были счастливые селения. А с тех пор, как среди нас поселились эти четыре убийцы, на нас напал ужасный мор. Бедные селяне мрут как мухи. По сравнению с таким бедствием холера — простой насморк. А когда один из врачей уходит в отпуск, его заменяет другой. И нет никакого выхода, ни малейшей надежды на спасение. Один раз, когда заболели все четверо, здесь устроили настоящий праздник с иллюминацией.

Доктор Фалькуччо посмотрел на часы.

— Удивляюсь, как это еще никто из них не появился, — сказал он. — Обычно они слетаются, как стервятники.

В этот момент послышался зловещий стук во входную дверь. Фалькуччо посмотрел в окно.

— Запираемся! — возбужденно закричал он. — Это доктор Мастрилли! Кровожадное чудовище! Хуже Нерона! Хуже Калигулы! Это воскресший Тиберий! Вызвать Мастрилли — это все равно что умереть.

Но доктор Мастрилли собственной персоной уже входил в комнату, вопрошая ужасным голосом:

— Где, где же наша больная?

Минуту спустя прибыл доктор Гаспароне и почти сразу же за ним доктор Пассаторе, ученик доктора Маммоне да Сора, с криком:

— Всем стоять, больная моя!

Врачи обменялись приветствием, щупая друг у друга пульс.

— Добрый день, коллега, как мое здоровье?

— Неплохо, спасибо; а мое?

Поскольку домик находился на одинаковом расстоянии от окрестных деревень, каждый из врачей счел своим долгом нанести визит; каждый, увидев коллег, попытался было удалиться, но в конце концов остались все. Они осмотрели больную, обмениваясь репликами.

— Скольких ты уходил за последние две недели? — спросил Гаспароне.

— Восьмерых, — ответил Мастрилли. — А ты?

— Четырнадцать.

— Ух ты!

— Ты помнишь, — сказал Пассаторе, — та старуха, которую я начал лечить неделю назад…

— Ну и?

— Отдала богу душу сегодня ночью.

— А я угробил троих за один день, — сказал Гаспароне.

— У меня, — сказал Мастрилли, — сейчас лечится один, но боюсь, выздоровеет.

— Хочешь, я приеду посмотрю его? — с хищным блеском в глазах осведомился Гаспароне.

— Нет, это не нужно; на худой конец, я всажу ему четыре пули в башку.

— Прекрасно! — закричал за дверью голос. — Смерть больным!

То был Никола Морра, четвертый врач, который входил запыхавшись, с саквояжем хирургических инструментов, тромбоном через плечо и своими двумя помощниками, Тибурци и Фьораванте.

— Я опоздал, — сказал он, — прошу меня извинить; но у меня был срочный вызов, пришлось ехать к лежачему больному.

— Тяжелый? — спросила Бьянка Мария.

— Синьора, — сказал врач, — представьте себе, если бы они чуть-чуть задержались с вызовом, мой приезд уже ничего бы не исправил.

— Господи! — сказала Бьянка Мария, вздрогнув.

— Он бы умер? — испуганно спросил доктор Фалькуччо.

— Он бы выздоровел! — воскликнул Никола Морра. — Выздоровел! А так теперь ему болеть, по крайней мере, месяца три, и вряд ли он выздоровеет, раз попал в мои руки. Уж я его залечу.

По окончании осмотра доктор Фалькуччо проводил врачей на выход. Когда они вышли в прихожую и изложили старику причины, в силу которых у больной очень мало шансов выжить, Фалькуччо подмигнул им и сделал выразительный жест большим пальцем правой руки.

— А не хотите ли, — сказал он, — по стаканчику старого барбера?

— О, спасибо, — ответил доктор Гаспароне, — весьма охотно.

— А я вам не дам, — презрительно сказал старичок.

Он вытолкал их на улицу и с досадой захлопнул дверь, а они шумели и стучали в дверь, крича:

— Хотим по стаканчику! Хотим по стаканчику!

Баттиста попросил разрешения полчасика поспать.

— Позор! — сказал Фалькуччо. — Молодые люди моего поколения были намного ленивее теперешних! Но я не отдыхаю. Пойду-ка я домой поработаю. Мне надо писать роман. У меня уже все готово.

— А о чем он? — спросила Бьянка Мария.

— У меня не хватает только основного содержания и деталей. Все остальное есть, кроме на­зва­ния.

— Да, но, — возразила Эдельвейс, — что же тогда у вас готово?

— Бумага, перо и чернильница.

— Ну, это, — сказала Бьянка Мария, — вы и здесь найдете.

— Хорошо, — ответил старый холостяк, — разрешите мне поработать. Дайте мне перо; дайте мне чернильницу; дайте мне бумагу. Постойте. Вроде бы мне нужно было еще что-то. Ах да. Дайте мне мыслей.

Он сел писать, но тут же застрял на крайне трудном месте: описании способа завязывания галстука, который один из его персонажей должен был повязать другому, совершенно не знавшему, как это делается.

— Пусть какой-нибудь писатель попробует с этим справиться, — сказал маленький старичок.

Он сломал перо.

— Не буду больше писать ни строчки в жизни, — прибавил он.

— Слава тебе, господи! — произнес тонюсенький голосок.

Все повернулись к Баттисте, который, чтобы не представлять им дона Танкреди, повторил ложь, сказанную прошлой ночью, когда они пели для волков:

— Извините, я немножко чревовещатель.

— Сказать по правде, — заметил Фалькуччо, — сдается мне, вы немножко невоспитанны. — И, будто осененный внезапной мыслью, спросил: — У вас случайно нет треножника для рисования?

Тетя Джудитта позвала Гастона Д’Аланкура:

— В доме есть треножник?

— Треножник?

— Да, треножник для рисования.

— Честное слово, — ответил старый слуга, — я в этом доме служу уже двадцать лет, но никогда не видел треножника для рисования.

— Жаль! — воскликнул Фалькуччо. — Я бы охотно нарисовал картину. Конечно, получше, чем те, что рисуют сегодня. Потому что, думаю, я рисую лучше теперешних художников. Это очень смешно. Но еще смешнее то, что теперешние художники думают, что рисуют лучше меня. Я не умею рисовать. В детстве у меня были большие способности к рисованию, но мой отец…

— Не дал вам учиться?

— Напротив. Он дал мне учиться, и мои способности улетучились.

— Вот повезло, — сказал голосок дона Танкреди.

Фалькуччо посмотрел на Баттисту.

— Вы прекратите когда-нибудь? — воскликнул он. — Молодые люди моего поколения были гораздо невоспитаннее теперешних.