Идеалы запатистов со всей силой выразили и студенты Национального независимого университета Мексики, когда в прошлом году захватили и долго удерживали его кампус. Эмильяно Запата в свое время произнес: «Земля принадлежит тем, кто ее обрабатывает». На транспаранте студентов сияло: «МЫ ГОВОРИМ: УНИВЕРСИТЕТ ПРИНАДЛЕЖИТ ТЕМ, КТО В НЕМ УЧИТСЯ».

Запатизм, согласно Маркосу, это не учение, а интуиция. И он сознательно старается взывать к чему-то вне интеллекта, к чему-то нециничному в нас, что он нашел в себе, живя в горах Чьяпаса, – это чувство чудесного, отказ от неверия плюс миф и магия. И вот, вместо издания манифестов, он старается пробраться туда с помощью долгих медитаций, полетов фантазии, мечтаний вслух. Это в некотором смысле похоже на интеллектуальную партизанскую войну: Маркос не сталкивается с противником на его условиях, он меняет тему разговора.

Вот почему, когда я прибыла в Мексику на события 11 марта, я увидела нечто отличное от того великого исторического момента, какого ожидала после получения того послания. Когда запатисты вошли на Зокало, площадь перед законодательным собранием – с подбадривавшей их двухсоттысячной толпой, история действительно делалась, но это была меньшая история, со строчной буквы, более скромная, чем та, которую видишь в черно-белых кинодокументах. История, которая говорит: «Я не могу делать для вас вашу историю. Но я могу сказать вам, что история – ваша, делайте ее».

Самыми воодушевленными сторонниками запатистов в те дни были женщины среднего возраста – демографическая группа, которую американцы любят называть «футбольными мамашами». Они приветствовали революционеров скандированием «Вы не одни!». Некоторые из них работали в столовых «фаст-фуд» и вышли в своих полосатых униформах во время обеденного перерыва поприветствовать запатистов.

Для отстраненного взгляда запатистская атрибутика – сорок вариантов политических футболок, плакаты, флаги и куклы – может показаться массовым маркетингом, радикальным превращением древней культуры в модный бренд. Вблизи, однако, это ощущается иначе – как аутентичный и анахроничный фольклор. Запатисты доносят свое послание не через рекламу или политические спичи, а через рассказы и символы, через настенную живопись, через молву – из уст в уста. Интернет, который имитирует эти естественные сетевые процессы, просто подхватил этот фольклор и разнес по миру.

Слушая обращение Маркоса к толпам в Мехико, я поражалась тому, что он вещал не как политик на демонстрации и не как проповедник с кафедры, а как поэт на крупнейшем в мире вечере поэзии. И тогда меня осенило: Маркос на самом деле не Мартин Лютер Кинг; он очень современный потомок Кинга, рожденный в горько-сладком браке видения и необходимости. Этот человек в маске, называющий себя Маркосом, – потомок Кинга, Че Гева-ры, Малькольма Икса, Эмильяно Запаты и всех других героев, которые проповедовали, чтобы потом быть застреленными один за другим, оставив после себя тела последователей, слоняющиеся повсюду, слепые и потерянные, потому что лишились головы. И в их лице мир получил новый тип героя, такого, который слушает больше, чем говорит, который проповедует загадками, а не затверженными истинами, лидера, который не показывает лица и говорит, что его маска – это зеркало. И в запатистах нам дана не одна мечта о революции, а революция, видящая сны. «Вот какой сон мы видим, – пишет Маркос, – парадокс запатистов – сон, который прогоняет сон. Единственный сон, который видят бодрствуя, без сна. История, которая рождается и выкармливается снизу».

У женщины с длинными волосами с прокуренным голосом вопрос. «Как вам это место? – спрашивает она через переводчика. – Похоже на безобразное гетто или что-то, может быть, прекрасное?»

Вопрос был каверзный. Мы сидели в полуразвалившейся берлоге в одном из наименее живописных пригородов Рима. Стены этого приземистого здания покрывали граффити, под ногами хлюпала грязь, а вокруг возвышались недобрые громады социального жилья. Если бы хоть один из двадцати миллионов туристов, наводнявших Рим в прошлом году, свернул бы не туда и очутился здесь, он тут же залез бы в свой путеводитель и умчался в поисках хоть какого-нибудь сооружения со сводчатым потолком, фонтанами и фресками. Но тогда как останки одной из самых властных и централизованных империй в истории старательно охраняются в центре Рима, то именно здесь, на бедных городских окраинах, можно бросить взгляд на новую, живую политику.

Берлога, о которой идет речь, называется Корто Чиккуито, и это один из многих итальянских centri sociali. Социальные центры – это заброшенные здания – склады, фабрики, военные базы, школы, которые занимают скваттеры (самовольные жильцы) и превращают в культурные и политические «узлы», нарочито свободные и от рынка, и от государственного контроля. По некоторым оценкам, таких социальных центров в Италии насчитывается 150.

Самый крупный и старый из них, Леонкавалло в Милане, – практически самодостаточный город с несколькими ресторанами, садами, книжным магазином, кинотеатром, крытым залом для скейтбординга и клубом, столь вместительным, что там выступала гастролировавшая в городе рэп-группа Public Enemy. Это – ставшие редкостью богемные пространства в быстро наращивающем солидность мире, что подвигнуло французскую газету Le Monde назвать их «итальянской жемчужиной культуры».

Но социальные центры – нечто большее, чем место, куда можно пойти в субботу вечером. Они также эпицентр растущей политической воинственности в Италии. В них культура и политика легко смешиваются: дебаты об активных действиях превращаются в огромную уличную тусовку, а пирушка по соседству – в митинг о вовлечении работников индустрии «фаст-фуд» в профсоюзы.

В Италии эта культура развилась из нужды. Наблюдая политиков – как левых, так и правых, – погрязших в коррупционных скандалах, очень многие из итальянской молодежи вполне резонно заключили, что коррумпирует сама власть. Сеть социальных центров – это параллельная политическая сфера, которая не стремится захватить государственную власть, а предоставляет альтернативные государственным услуги – такие как детские сады и юридическое представительство беженцев, – одновременно выступая против государства посредством активных действий.

Например в тот вечер, когда я была в римском Корто Чик-куито, поданные на общем ужине лазанья и салат «капрезе» были встречены с особым энтузиазмом, потому что были приготовлены поваром, только что вышедшим из тюрьмы после ареста на антифашистской демонстации. А накануне в миланском центре «Леонкавалло» я наткнулась на нескольких членов Tute Blanche («Белые комбинезоны»), склонившихся над цифровыми картами Генуи в подготовке к назначенной на июль 2001 года встрече G8. Группа активных действий, чье название соответствует униформе, которую ее члены надевают на акции протеста, только что «объявила войну» встрече в Генуе.

Но такие декларации – не самое шокирующее из происходящего в социальных центрах. Гораздо неожиданнее то, что эти антиавторитаристские воители, по определению отвергающие партийную политику, начали баллотироваться на выборах – и побеждать. В Венеции, Риме и Милане среди членов муниципальных собраний есть сейчас видные активисты социальных центров, в том числе лидеры Tute Blanche.

Поскольку у власти находится правая Forza Italia Сильвио Берлускони, им надо защищаться от тех, кто хотел бы закрыть их центры. Но Беппе Качча, член Tute Blanche и муниципального собрания Венеции, говорит, что переход к муниципальной политике есть также и естественная эволюция теории социального центра. Национальное государство в кризисе, аргументирует он, оно ослаблено перед лицом глобальных сил и коррумпировано перед лицом корпоративных. Одновременно в Италии, как и в других индустриальных странах, сильные региональные настроения в направлении большей децентрализации узурпированы правым крылом. Качча предлагает стратегию двузубца: противостоять неподотчетным, непредставительным властям глобального уровня (например на встречах G8) и одновременно перестраивать политику в более подотчетную и активную – с участием масс – на местах (где социальный центр встречается с муниципальным собранием).