В контексте городской неукорененности моменты для демонстраций, конечно, существуют, но, может быть, важнее моменты для выстраивания связей, которые делали бы демонстрации чем-то большим, чем театр. Бывают времена, когда радикализм – это встать против полиции, но гораздо чаще, когда радикализм – это поговорить с соседом.

Вопросы, стоящие за вчерашними первомайскими демонстрациями, уже не маргинальны. Продовольственные тревоги, генная инженерия, изменения климата, неравенство доходов, провалившиеся схемы приватизации – это все материал первых полос газет. И, однако же, что-то серьезно не так, когда акции протеста выглядят оторванными от корней, отрезанными от повседневных забот. Это значит, что показушная сторона движения принимается за менее захватывающее дело его выстраивания.

Эта речь была произнесена на конференции Mediemotet 2001 в Стокгольме. «Встреча СМИ» была трехдневным собранием журналистов в ознаменование столетия Шведской федерации журналистики.

Для меня большая честь обращаться к столь многим ведущим журналистам Швеции в этот важный момент для нашей профессии. Когда меня приглашали шесть месяцев назад, меня просили поговорить о глобализации и корпоративной концентрации в СМИ, а также о вопросах, находящихся в сердцевине глобального движения протеста: о растущем неравенстве и о международных двойных стандартах. И я затрону эти вопросы, но хочу также поговорить об их связи с событиями, которые у всех нас на уме, – со случившимся в прошлом месяце нападении на США и с продолжающейся кампанией бомбардировок Афганистана.

Имея это в виду, позвольте мне начать с одной истории. Когда мне было двадцать три года, я получила свою первую работу – редактора в газете. Номер закрывался в 11 часов вечера, но два человека оставались до двух ночи на случай, если появится новость настолько значительная, чтобы заново открыть первую полосу. Когда мне впервые выпал черед дежурить, от смерча в одном из южных штатов США погибли трое человек, и дежурный старший редактор решил открыть первую полосу. На втором моем дежурстве я прочла на ленте, что в Афганистане только что были убиты 114 человек, и я, повинуясь долгу, позвонила старшему редактору. Напоминаю, я была молода, и мне казалось, что если три человека оправдывали открытие первой полосы, то 114 уж точно будут считаться важнейшим событием. Никогда не забуду, что сказал мне редактор. «Не беспокойтесь, – сказал он. – Эти люди убивают друг друга постоянно».

После 11 сентября я все время думаю об этом случае, о том, как мы, работники СМИ, участвуем в процессе, который снова и снова утверждает идею, что смерть и убийство трагичны, экстраординарны и недопустимы в одних местах и банальны, ординарны, неизбежны и даже ожидаемы в других.

Скажу честно, во мне еще сохранилось что-то от той наивной двадцатитрехлетней. И я по-прежнему считаю, что идея, будто чья-то кровь ценится дорого, а какая-то дешево, не только нравственно порочна, но и отчасти повинна в этом кровавом моменте нашей истории.

Эта холодная, брутальная, почти бессознательная арифметика проникает в нашу общую глобальную психику и извращает, калечит нас. Она порождает безразличие к жизни в людях, знающих, что они невидимы, что они не считаются. А мы, СМИ, кто мы – нейтральные наблюдатели этой смертельной математики?

Нет. Увы, это мы сами производим многие из этих подсчетов. Это нам дана власть выбирать, чьи жизни представлять в цветном, а чьи в черно-белом изображении. Это мы решаем, когда кричать «трагедия», а когда пожимать плечами – «обыкновенно»; когда прославлять героев и когда предоставлять слово хладнокровной статистике; кому быть безымянными жертвами – например африканцам, погибшим при взрыве бомбы в американском посольстве в 1998 году – и кому иметь свою историю, семью, жизнь – как пожарным в Нью-Йорке.

11 сентября, снова и снова смотря по телевизору повторные показы взрывающихся зданий в Нью-Йорке и Вашингтоне, я не могла отделаться от мысли о всех тех случаях, когда СМИ ограждали нас от подобных ужасов в других местах. Например, во время войны в Персидском заливе мы не видели реальных взрывающихся зданий и бегущих людей, а только стерильное Пространство Вторжения, поле зрения наводящего устройства снаряда и его цели – тут же уничтожаемые. Кто был на этих абстрактных полигонах? Этого мы так и не узнали.

Американцы и теперь не получают регулярного освещения по CNN продолжающихся бомбежек в Ираке, их не потчуют важными для широкой публики репортажами о губительных для детей в этой стране последствиях экономических санкций. После того как в Судане в 1998 году разбомбили фармацевтическую фабрику (по ошибке принятую за центр химического оружия), . появилось немного сообщений о том, чем обернулась для профилактики заболеваний в регионе утрата производителя вакцины.

И когда НАТО бомбило гражданские объекты в Косове – в том числе рынки, больницы, караваны беженцев, пассажирские поезда, – NBC не передавала «уличных» интервью с выжившими, не рассказывала, как потрясло их это огульное уничтожение.

То, что стало называться «освещением войны в формате видеоигры», – это просто отражение той идеи, которая направляет американскую внешнюю политику со времени войны в Персидском заливе: можно вмешиваться в конфликты по всему миру – в Ираке, в Косове, в Афганистане – с минимальными потерями для США. Правительство Соединенных Штатов поверило в оксюморон: безопасную войну.

И именно эта логика, снова и снова отражающаяся в нашем одностороннем освещении глобальных конфликтов, способствует разрастанию слепой ярости во многих уголках мира, ярости на неустранимую асимметрию страданий. В этом-то контексте и являются извращенные искатели мести – не столько с конкретными требованиями, сколько с примитивной потребностью, чтобы граждане США разделили их страдания.

Тем из нас, кто работает в СМИ, легко сказать себе: у нас нет иного выбора, кроме как участвовать в этой брутальной арифметике. Конечно, нам больше дела до смерти одних людей, чем других. В мире просто слишком много кровопролития, чтобы оплакивать каждую смерть и даже каждую массовую резню. И мы, чтобы не свихнуться, выбираем для себя: дети волнуют нас сильнее взрослых, люди, похожие на нас, сильнее, чем непохожие.

Наверно, это естественно – если посметь применить это слово. Но эти расчеты становятся все более тревожащими в контексте быстро консолидирующихся глобальных медиа-империй, а они сейчас делаются главным источником новостей для все

большего числа людей во всем мире. CNN, ВВС и NewsCorp, хотя и стараются выглядеть интернациональными, далее «без гражданства», однако же вещают с отчетливо американских и европейских позиций. Когда они говорят «мы», это «мы» профильтровано через Атланту, Лондон или Нью-Йорк. Вопрос в том, что получается, когда луч этого «мы» с его узкими культурными посылками, тщательно замаскировавшись под «мы» глобальное, добирается до удаленнейших уголков нашего глубоко разделенного мира.

Этот процесс универсализации редко ставят под сомнение, особенно те, кто продюсирует глобальные средства информации. Считается, что мы входим в некую общую культуру: смотрим одни и те же плохие фильмы, любим Дженнифер Лопес, носим Nike и едим в McDonald's, то есть естественно, что мы станем оплакивать одни и те же смерти – Дианы или нью-йоркских пожарных. Но этот перенос неизбежно односторонен. Глобальное «мы» – в определении Лондона и Нью-Йорка – теперь достигает мест, явно не включенных в узкие рамки этого «мы», в дома и бары, где местные утраты не воспринимаются как глобальные, где эти местные утраты как-то преуменьшаются по сравнению с величественностью, глобальностью нашей собственной проецируемой боли.