Пошел девятнадцатый месяц осады. Из Риги привезли новые бомбарды. Каждую тащили десять пар волов. Жерла у пушек величиной с бочку, смотреть страшно. При каждой — пушкари-немцы. Старший над пушкарями, хмурый Ганс Вейскопф, — искусный мастер пушечного дела. До поры до времени, пока не установят в шанцах всех пушек, решено было из них не стрелять. Король хотел ошеломить осажденных нежданной и страшной пальбой.

Шеин удивлялся внезапно наступившей тишине. В последний месяц не проходило ночи без пальбы. А то, вдруг, как будто вымерли в королевских таборах. Воевода не знал, что и предположить: или надумал король снять осаду, или готовился к новому приступу. Тревожно, не показывая, однако, вида, вглядывался воевода в истомленные, восковые лица стенных мужиков. Знал, что хлеба не видят давно. Приели и скот и лошадей. Во всем городе осталась одна коровенка на архиепископском дворе. Когда случалось воеводе проходить по стенам, стенные мужики смотрели на него запавшими глазами, через силу поднимались, чтобы отдать поклон.

В последний месяц не управлялись отпевать умерших. Во всем городе ратных людей и стенных мужиков оставалось на ногах человек четыреста. Из ста посадских мужиков, приписанных в начале осады к Никулинской и Пятницкой башням, осталось восемь. И у тех кровоточили десны и сами едва двигались, но уходить из башен не хотели. «Помрем на стене, а Литве не поддадимся».

В середине мая стало не хватать воды. Колодцы повысохли. Чихачев говорил, что вода ушла под землю от частой пальбы. Приходилось ночью открывать Пятницкие ворота, посылать ратных людей за водою к Днепру. На беду ночи стояли светлые, поляки били из пищалей без промаха. За одну неделю переранили десятерых из ходивших и убили двоих стрельцов. Ямские мужики Ивашка Бублист и Павлик Лобода схватили перед утром шатавшегося у рва пьяного пахолика. На пытке у пахолика выскочил из головы весь хмель. Признался, что по приказу кременецкого старосты Якуба Потоцкого, назначенного вместо умершего брата Яна главным предводителем польского войска, он выглядывал слабые места в стенах. От него же узнали о привезенных из Риги осадных пушках и прибывших восьми тысячах свежего войска.

На праздник вознесения, перед вечером, Шеин пришел в палаты к архиепископу Сергию. Владыко вышел в сени встретить гостя. За Шеиным вошли князь Горчаков и голова Чихачев, все трое в доспехах, как будто вот к бою. У архиепископа заныло под вздохом. Ночью приходили к нему дворяне Ондрей Тютчев и Игнатий Казаринов, просили сговорить воеводу не лить христианскую кровь, сдать город королю. Владыко, выслушав дворян, жалобным голосом сказал: «Рад бы сговорить, да ведаете сами, что дал воевода Михайло зарок — тех, кто про сдачу слово молвит, на зубцах вешать». Когда увидел Шеина, перетрусил не на шутку. «Что, как боярин Михайло про ночные речи сведал!»

Архиепископ крикнул служкам, чтобы собрали на стол оттрапезовать с гостями. Шеин махнул рукой:

— Не пиры пировать, владыко, к тебе пришли, а о делах ратных толковать.

Пошли в гостиную палату. Гости громыхнули доспехами, сели. Пальбы и всякого ратного шума владыко Сергий страшился больше смерти. От железного лязга по спине поползли мурашки.

— Опять литва к городу приступает, что в ратное, бояре, обрядились?

Шеин отстегнул тяжелый палаш, положил на лавку.

— Того, владыко, каждый час ждать надо. К королю новые пушки привезли. Панам не терпится город взять.

Сидел владыко Сергий перед гостями, сухой, щуплый, лицо как у воробья, всего благолепия — снежная до пояса борода да высоченный клобук на голове. Юля глазами, несмело выговорил:

— А если по-доброму с королем сговориться, бояре? Король сулился веру греческую и обычаи стародавние не трогать.

Шеин так посмотрел на владыку, что тот поперхнулся. Стукнул по столу ладонью. Железное наручье звякнуло:

— О том, владыко, не заикайся! — Тихо: — Не чаял, что ты присоветуешь короля в город пустить!

Владыко съежился, невнятно забормотал:

— Господа ради, худого не думай, боярин Михайло. Я по простоте сердца молвил.

Шеин встал; сутулясь, точно тяжелые бармицы[20] давили плечи, прошелся по палате.

— Отец мой при царе Иване защищал город Сокол от короля Батура. А как биться не под силу с литвою стало, — сам бочки с порохом в башне запалил. — Выпрямился. — Чуешь, владыко? Войдет литва в город, — и я по-отцовому учиню. Да не один я, все посадские и черные мужики против короля стоять до смерти готовы.

Остановился. Стоял посреди горницы. Под железным надглазием шишака желтовато горели глаза.

— А пришли мы к тебе, владыко, за таким делом: не сегодня-завтра приступит король к городу большим приступом. Ратных людей на стенах и башнях против того, как в осаду садились, совсем мало осталось. Войдет литва с немцами в город, в башнях держаться станет немочно. Велю я на тот случай ратным людям собираться на Соборную гору к Богородице. Завтра укажу на горе вал насыпать и частокол городить. Сядем в осаде на горе. Биться будем до последнего. Пороховую казну велю в погребе под собором сложить. Служилые и посадские люди, у кого золото, серебро и узорочье есть, пускай в твои палаты сносят да келарю под роспись отдают.

Шеин взял с лавки палаш, шагнул к двери, за ним Чихачев. На пороге воевода обернулся:

— Благослови, владыко.

Владыко, не снимая клобука, как принимал гостей, так и просидел на лавке, пока не ударили к вечерне. Пришел дьякон и служки, стали обряжать архиепископа идти править службу. Владыко вышел на крыльцо. Мимо мужики катили к собору тяжелые бочки. Владыко Сергий вздохнул:

— Свят, свят, свят, господи. Пороховую казну под господний храм.

Ляпунов велел вместо заморенного конька дать Михайле другого. Конь попался резвый. Хотя по дорогам еще не просохла грязь, через пять дней Лисица уже был под Смоленском. В пути несколько раз попадались ему рыскавшие по дорогам рейтары. Михайло объезжал их стороной. Близ Смоленска он отдал коня скрывавшимся в лесу мужикам, сам пошел пешком к королевским таборам. Не доходя Духова монастыря, его остановили двое кнехтов. Топорща рыжие усы, залопотали что-то, фыркали, тыкали пальцами на мушкеты. Знаками показали, чтобы шел вперед, сами зашагали позади.

Пришли к монастырю. В воротах пахнуло пивным духом. На монастырском дворе полно было кнехтов. Были они большею частью без доспехов, в кургузых кафтанах, и кто в желтых, кто в алых штанах пузырем. Одни толпились перед пивными бочками, другие сидели кружком у барабанов, играли в кости. У каменной стены Михайло увидел густо размалеванных баб и нескольких кнехтов, оравших песни. Женщины одеты были не по-русски, платье узкое, на груди голо, мясистые, трещали что-то по-сорочьи. Михайло подумал, что, должно быть, и веселых женок немцы навезли с собой вместе со всякой ратной приправой.

Из монастырской трапезной вышел грузный немец в кожаном кафтане и зеленой шляпе с пером. К нему кнехты толчками и направили Михайлу. Немец открыл широкую пасть, сказал что-то солдатам сердитым голосом. Кнехты потянули с Лисицы армяк, ощупали со всех сторон его одежду. Подошел еще один, остроносый поляк в желтом кунтуше. Брезгливо оттопыривая губу сказал большеротому по-немецки:

— Господин ротмейстер! Готов поклясться, что ваши солдаты вряд ли смогут найти в карманах этого грязного мужика хоть бы один грош. Они напрасно вели его в лагерь, так как могли приколоть его там, где захватили.

Лицо остроносого показалось Михайле знакомым, но где видел он пана, вспомнить не мог.

Ротмейстер оскалил лошадиные зубы, поправил палаш на кожаной перевязи.

— О, да, господин Людоговский, кнехты только тогда бывают счастливы в добыче, когда входят в неприятельский город. В полевой же войне они должны довольствоваться тем, что оставит им кавалерия, и не гнушаться даже вшивыми мужиками, если хотят каждый день иметь лишний стакан вина или кружку пива. Вы правы, этого русского следовало моим кнехтам приколоть там, где они поймали, но генерал Потоцкий приказал всех пойманных мужиков посылать к господину Шембеку на земляные работы, и я должен выполнить это распоряжение.