Копейка насторожился, не показывая, однако, вида, с деланным равнодушием почесал под мышками:

— Слыхал еще при царе Борисе, когда дьяк на площади не единожды про то указ читал. Ныне знаю: тех, кто про государя поносные речи говорят, стрельцы да холопы в клочья рвут.

Молибога вскинул на хозяина ясные глаза:

— А то ведаешь, что расстрига сулился отдать Смоленск королю Жигимонту и православных христиан обратить в папежскую веру? — Зашептал: — Ты, Огап, потрудился, когда в Смоленске стены каменные ставили, как же отдать город Литве. — Втянул в плечи большую голову, смотрел выжидающе: — Не мешкая, надо о расстригиных злых затеях верным людям из черных мужиков рассказывать, а те пусть другим пересказывают. Придет пора, встанет народ на вора-расстригу. — Глухо: — Не встанет — быть московским людям под королем.

Копейка, зажав в кулаке узкую бороду, глядел куда-то вбок.

— Беда, великая беда. — Повернул к Молибоге иконописное лицо. Ласково: — По своему ли разумению, Никифор, говоришь или от кого из больших слыхал?

Молибога отвел глаза. «Ой, хитролис Огапка, не следовало с ним речь заводить!»

Копейка быстро, как бы Молибога чего не подумал:

— Веры христианской расстриге попрать не дадим. Стоять мне с теми, кто на вора станет заодно. Черным мужикам, о чем рассказал, буду пересказывать.

Карта отпечатана в Амстердаме. На карте голубое море и бурая суша. По морю из Европы плывут корабли, на суше кривоногий скуластый карлик с большущим луком за плечами. Гравер-издатель Иоганн ван Мерс имел о расположении Московии и Татарии представление, почерпнутое из рассказов купцов. Чтобы избежать ошибки, одна нога карлика в Московии, другая — в Татарии.

За столом сидел коренастый человек. Лицо смугловатое, под толстым носом рыжие короткие усики, жесткие волосы торчком, — новый царь Димитрий. Оттопырив нижнюю губу, Димитрий водил по карте кипарисовой указкой. Царь выискивал ближние пути в Крым.

В государевом кабинете, как во всех горницах дворца, потолок низкий. Сквозь расписанную зверями и травами слюду в оконцах дневной желтоватый свет сочится скудно. Воздух тяжелый, смесь тления и ладана. Сколько раз ни проветривали дворцовые горницы, изгнать затхлости не могли.

В дверь просунулась смоляная борода Басманова:

— Мастер Федька Конев по твоему, государь Димитрий Иванович, указу зван. Велишь ли впустить?

Царь бросил указку. От непривычно долгого сидения над картой замлела спина.

— Впусти!

Федор вошел, поклонился в пояс, спокойно смотрел на государя голубыми глазами. Царь шевельнул рыжими усиками, недобро усмехнулся:

— Родовитые бояре пониже твоего кланяются. — Дернул головой. — Слышал об умельстве твоем, ради того позвал.

Вскочил, заходил по палате, размахивал длинными руками. Скороговоркой на ходу бросал:

— Мастера и в разном деле умельцы мне нужны. В Литве еуропейским обычаем живут, в Москве те же порядки заведу. Из Литвы сведущих людей выпишу, мастеров-рудознатцев золото искать и других. Будут московские медведи плясать под еуропейскую дудку.

Федор откинул назад голову, быстро (боялся, чтобы не перебили) выговорил:

— В Литве русским людям учиться нечему. Король Жигимонт мастеров по всякому делу из других европейских государств выписывает. В Литве только и горазды плясы плясать да на дудах дудеть.

От удивления нареченный царь задергал головой. Подскочил к Федору, стоял перед мастером ростом ниже едва не на голову, около носа тряслась сизая бородавка. В карих глазах бешенство. Топнул ногой, закричал визгливо:

— Не тебе о том судить, холоп!

Откуда-то вынырнул Басманов, сверкнул белками:

— Вели, государь Димитрий Иванович, сего невежду вон выбить. — Пододвинулся к Федору, оскалил по-собачьи большие зубы.

Димитрий махнул рукой:

— Оставь! — в глазах стихали бешеные огоньки. — Звал тебя не совета пытать, а указать нам палаццо ставить. Да ставить скорым делом, чтобы к приезду нареченной невесты нашей панны Марины дворец поставлен был. Ставить же не по-московски, а по-еуропейски, как в Литве ставят. Разумеешь?

— Разумею, великий государь.

— Времени тебе три дня. Чтобы через три дня чертеж и росписи дворцовые готовы были. — Отвернулся. — Иди. Что наказал, в памяти держи крепко.

Федор шел за слугой-поляком в голубом кафтане. В переходах насчитал много слуг в таких же кафтанах. На Федора смотрели дерзко, перемигивались, перебрасывались словами по-польски. У постельного крыльца увидел Крыштофа Людоговского и пана с лихо вздетыми усами. Крыштоф оскалил зубы, кивнул Федору острым носом. Мастер вспомнил, как в Смоленске выволок купца на крыльцо за порты. «Теперь в государев дворец вхож». Однако ни множеству слуг во дворце, ни Крыштофу не удивился. Знал теперь: сел на московский престол польский выкормленник. Расстрига ли он Гришка или кто другой — было безразлично. Вчера говорил с Молибогой и Михайлой Лисицей о том, как поднять народ на самозванного царя. Михайло зло сверкнул глазами. «Не бывать тому, чтоб от ляхов терпеть, довольно от своих бояр мучимся!» И Молибога и Лисица сказали, что будут исподволь сговаривать черных людей встать на Димитрашку.

Когда проходил мимо церкви Пантелеймона-целителя, из переулка выскочила навстречу женка. Волосы рассыпались по плечам, вишневый летник с зелеными вошвами на плече разорван. Схватила Федорову руку, затряслась от плача:

— Оборони, добрый человек! Не дай панам надругаться!

— Чья ты?

— Посадского торгового человека Николки Зимы женка. — Подняла миловидное лицо, всхлипнула. — К церкви шла. А литовские люди наскочили, во двор поволокли, опростоволосили. Как вырвалась, не чаю.

Из переулка вывалились трое гусар. Короткие голубые епанчейки вразлет. У переднего круглая шапка с пером сдвинута набок. Подскочили, окружили Федора, гремели саблями, дышали сивухой, таращили пьяные глаза:

— Цо не твоя женка!

— Пусти, москаль, женку по-доброму!

— Не то доведется сабли отведать!

Федор заметил у тына кинутый кем-то кол. Схватил.

Гусары попятились, торопливо потянули из ножен сабли.

— Биться в охоту, хлоп!

Мастер ударил колом наседавшего поляка в шапке с пером. Тот охнул, грузно осел на землю, поник усами. Из-за тына выскочили еще двое поляков с саблями. Федор стоял, прислонясь к огороже, колом отбивался от наседавших. Мешала повисшая на руке женка. Из ворот напротив выбежали трое парней с ослопами, кинулись на поляков. Гусары, оставив Федора, повернулись к парням, только один продолжал размахивать перед мастером саблей. Прибежали еще пятеро посадских в дерюжных фартуках, по виду чеботари.

— Пошто бой?

Вывернулся откуда-то лохматый старичонок, скороговоркой объяснил:

— Литва женку бесчестить хотела, а мастер не дал.

Подбегали еще и еще посадские люди, у кого в руках молот, у кого кол. Гусары, сбившись в кучу, отбивались, трусливо шарили по сторонам протрезвевшими глазами. Поляк в круглой шапке с пером успел очухаться. Поднявшись с земли, крикнул:

— Мы же вам, москали, царя привели! Не можно за то военному человеку с московской женкой поиграть?

На шум прибежали дозорные стрельцы. Размахивали древками бердышей, протискивались между дравшимися, уговаривали:

— Не сварьтесь с панами, православные, они же на Москве гости!

Посадские расходились неохотно. Ворчали:

— А гости, нечего чужих женок простоволосить.

— Колом бы таких гостей.

У двора Федор увидел поджидавшего Михайлу Лисицу. По глазам увидел, что пришел тот с вестями. Поднялись в горницу. Михайло прикрыл дверь, заговорил раздельно, точно рубил:

— С мужиками-камнедельцами Осипкой, Фролкой и другими толковал. На литовских панов посадские злы, если-де что, — повыбьем панов на Москве с корнем. А государь Димитрий Иванович черным людям многие милости сулил и боярин Василий Иванович Шуйский его за подлинного государя признал.

— Князь Василий от тех своих слов отрекается. О том говорил ли?