Фролка сказал: пришел мужик, говорит — камнеделец, просит хозяина поставить к делу. У крыльца, когда вышел, Федор увидел Михайлу Лисицу. Лисица стоял, улыбаясь серыми с золотинкой глазами, на плечах дырявый озям, из прохудившихся лаптей выглядывают голые пальцы. Поклонился, не снимая колпака, веселым голосом, будто не пять лет назад, а только вчера видел мастера, выговорил:

— Здоров будь, Федор Савельич!

Федор сказал, чтобы шел в хоромы. Из сеней выглянула Софья, покосилась на рваный Лисицын озям, покачала головой. «Когда хозяин с черными мужиками водиться перестанет, — от всей родни срам».

В горнице Федор велел Лисице садиться, сам сел рядом.

— Рассказывай!

Михайло усмехнулся усами:

— Чего, Федор Савельич, рассказывать. За пять лет воды утекло много, всего не перескажешь. — Поник грустно головой. — Не довелось мне в Смоленске городовому делу научиться. Вместо того пришлось к самопалу да сабле навыкать.

Федор расспрашивать Михайлу не стал. Догадался, что, убежав в Смоленске с Хлопком из-под кнута, Лисица, должно быть, казачил с лихим атаманом. Хлопка видел два года назад, когда израненного привезли его в Москву и при народе повесили у Фроловских ворот. Сказал:

— Палатному делу научиться время не ушло. С троицы начну боярину Милославскому ставить каменные хоромы. Грамоте и чертежу буду научать, как и в Смоленске. Жить у меня на дворе будешь.

Лисица поднял голову:

— На добром слове, Федор Савельич, спасибо. Пристанище себе найду в слободе. — Тихо: — Не было бы тебе от подьячих прицеп.

— Ладно, об этом еще размыслим. Время мне к боярину Милославскому с чертежом идти. Ты к храму Нерукотворного спаса бреди. Найди Никифора Молибогу, скажи, велел-де мастер к делу поставить. — Пошарил в кошеле, отсчитал полтину. — Возьми на прокорм да из платья чего купить.

Никифора Молибогу Михайло нашел, как и говорил мастер, у церкви Нерукотворного спаса. Когда пришел Михайло, он стоял у заалтарной стены, задрав огненную бороду, смотрел на мужиков-белильщиков, беливших храм. Выслушав Михайлу, Молибога потер лоб:

— Деловых мужиков, каменщиков, хватает, да если Федор Савельич велит, к делу тебя поставлю. — Прищурил глаз: — Беглый, что ли?

Михайло неохотно ответил:

— Хозяин в голодные лета отпустил.

— Из беглых, так не таись. У мастера под началом холопов беглых немало. Да о том Федор Савельич только ведает да я.

Уговорившись с Никифором становиться к делу с завтрашнего дня, Михайло побрел к Красной площади. Из харчевых изб высовывались бабы в дерюжных фартуках, зазывали народ. Лисица завернул в избу поплоше. Баба-харчевница покосилась на прохудившиеся Лисицыны лапти, потребовала вперед полденьги. Получив, плеснула в глиняную мису щей, положила на стол кус хлеба. В харчевую пролез высоченный мужик, присел в углу, швырнул на лавку холщевый колпак.

— Налей, Ульяша, мису да рыбного положи. — Ткнул пальцем на дырявый Михайлов озям: — Душа в теле, а рубаху вши съели. Не кручинься, молодец, — придет на Москву царь Димитрий Иваныч, пожалует страдников.

Баба-харчевница покосилась на дверь, тихо сказала:

— Иные говорят — не царевич то идет, а Гришка-расстрига.

Мужик ухмыльнулся:

— Знают про то большие, у кого бороды пошире. — Подмигнул Лисице лукаво: — Черным людям кто леготит, тот и царь. — Тихо: — Слух есть: мешкает государь на Москву ехать. Боярам гонец пересказал: не едет-де Димитрий Иваныч потому, что не всех его ворогов извели. А как изведете, так и приедет, и будет-де вам, боярам, и всему московскому народу милостивым государем. А вороги-де те — годуновское отродье: Федор да царевна Оксинья, да царица-вдовка.

Михайло долго бродил по московским улицам. В пыльном мареве клонилось к закату солнце. Отошли в церквах вечерни, к домам потянулись богомольцы. Перед двором Годуновых Лисица увидел толпившийся народ и нескольких стрельцов. Из ворот вышел скуластый дворянин в алой однорядке, на боку сабелька. Тараща на толпу раскосые глаза, дворянин крикнул:

— Люди московские, ведайте, что Борискина вдовка да Федька, не убояся ответа на страшном христовом судилище, выпили отравного зелья и от того зелья волею божьею померли.

Стрельцы распахнули ворота. Народ хлынул во двор. На высоком резном крыльце лежали мертвые тела царицы Марьи и царя Федора. Кто-то откинул дерюжину, покрывавшую трупы. У крыльца тихо ахали.

Михайло, потолкавшись на годуновском дворе, пошел к воротам. За воротами увидел Молибогу. Подмастер его узнал, схватил за рукав:

— Боярское дело зрел? — Тряхнул бородой: — Зельем, говорят, себя отравили, а пошто у царицы на шее смуга?

Мимо, вздымая пыль, проскакал дворянин в алой однорядке. Молибога кивнул вслед верхоконному:

— Шеферетдинов, дворянин, не то царицу, — мать родную за алтын удавит, разбойник сущий.

В ветреное июньское утро загремели накры, забили бубны, затрубили трубы. Малиновым звоном откликнулись им колокола. Московские люди увидели Димитриеву рать. Первыми вступили в Заречье гусарские роты. Солнце горело на копьях и латах поляков. Ветер вздымал и нес на толпу тучи пыли, поднятой воинством.

Федор выбрался из дому спозаранку. Стоял в толпе, смотрел на лившийся по дороге поток конных. За гусарами потянулись стрельцы, иноземные кареты, возки, верхоконные московские дворяне в праздничных кафтанах. На кафтанах воротники искрятся дорогим камением. Дворяне орлами глядели на толпу.

За дворянами и служилыми людьми потянулось духовенство в золоченых ризах. В открытом возке, предшествуемом четырьмя дьяконами, несшими усыпанные жемчугом образа спасителя и богородицы, показался архиепископ рязанский Игнатий, присланный из Царь-града несколько лет назад, теперь кандидат в патриархи, — грузный человек с синеватым лицом и фиолетовым носом злого пьяницы.

Рядом с Федором неистово завопил юркий старичонок. Кое-кто пал ниц. За патриаршим возком ехал верхоконный в золотном кафтане.

Сквозь гущу горлатных шапок перед Федором проплыли рыжие брови, чуть прищуренные быстрые глаза и искрящийся самоцветами воротник на кафтане того, кого одни величали государем Димитрием Ивановичем, другие — расстригой Гришкой. За боярами валили конные толпы запорожских и донских казаков, потом опять поляки с хоругвями и татары.

Народ, теснясь, хлынул вслед за ратными к мосту через Москву-реку. Пошел к мосту и Федор. Ждал, пока схлынет давка. По дороге потянулись обозы, пахолики, сопровождавшие добро своих панов, возы с товарами литовских купцов и разный приставший к новому царю люд.

К мосту подъехал поляк в желтом плаще. Увидев Федора, поляк продрался сквозь поток возов, закивал мастеру острым носом.

— О, пан муроль! Вот где довелось свидеться. — Бросил слуге коня, растопырив руки, шагнул к Федору. — Не спознаете, пан Теодор, старых дружков?

Перед мастером стоял Крыштоф Людоговский, тряс Федорову руку, говорил:

— Между Речью Посполитой и московскими людьми великая учинилась дружба. И як же дружбе не быть, когда наши военные люди привели в Москву великого государя Димитрия Ивановича? Я не единожды имел счастье беседовать с государем, — Крыштоф закатил глаза. — О, то такой государь, какого еще не бывало у московских людей. До наук многопреклонный, умом настоящий цезарь Юлиус. К торговым людям приветливый. Под мудрым правлением сего государя Московская земля явит пример процветания для всей Еуропы.

Купец трещал без умолку. Федор, пощипывая бороду, слушал. «До наук многопреклонный… процветание… Еуропа…»

Привалили отставшие толпы казаков. У моста поднялась еще большая давка. Задние кричали, чтобы проезжали скорее. Кого-то стегнули плетью, завязалась драка. Крыштоф взгромоздился на коня; отъезжая, бросил:

— Маю надежду еще не единый раз беседовать с паном Теодором в месте более пристойном.

Прогремели последние телеги, поредела толпа и поспешала уже к мосту ковылявшая позади всех нищая братия, а Федор все еще не двигался с места. Стоял, смотрел на золотую пыль над Москвой, размышлял. Привели царя на Москву ляхи и дворяне, что бежали в Польшу от Борисовой опалы, да казаки. Черные люди за Димитрия стали, ожидают от нового царя милостей. Какими милости окажутся — неизвестно. Борис, когда на царство садился, тоже много чего насулил русским людям. Обещал последнюю рубашку с бедняком разделить.