В толпе закричали:

— Помним, боярин-воевода!

— Под Смоленск не один раз литва приходила!

Огопьянов и Горбачев замахали руками:

— Угомонитесь!

— И то ведомо вам, что король и паны помогли вору и обманщику Гришке-расстриге казной и воинскими людьми. Сел Гришка облыжно, назвавшись Димитрием, на престол. За великие обиды побили в Москве литовских людей, что пришли с обманщиком Гришкой, и самый прах вора по ветру развеяли. Чтоб вконец погубить русскую землю, паны вновь навели иного вора и оттого пошла меж русскими людьми великая смута…

На взмыленном коне подлетел стрелецкий пятидесятник Ногтев. Вертя над головой плеткой, пробился сквозь толпу к паперти. Приподнялся на стременах, выпалил одним духом:

— Боярин-воевода, королевские ратные люди деревни Выю и Корытню огнем выжгли! К вечеру быть литве под городом!

Воевода кивнул пятидесятнику:

— Чую! — Вскинул руку. — Люди смоленские! Земля русская ныне слаба, ратных людей в городе мало. Дворяне, стрельцы и дети боярские под Москву ушли. Впустим короля в город — откроем ляхам дорогу на Москву и души свои, и землю русскую погубим. А станем крепко, — идти королю под Москву будет немочно. — Воевода опустил руку. — Рассудите по совести, как быть!

Собрав у переносицы брови, чуть сутулясь, ждал.

Колпаки, овчины, рваные сермяги, однорядки колыхнулись, точно ветром подуло:

— Постоим!

— Не пустим короля на Москву!

— Не дадим Литве городом володеть!

— Не поклонимся королю!

— Стоять нам за святую богородицу до смерти!

Воевода выпрямился. На лбу разошлись складки.

— Чтоб в городе крепко стоять, посады выжечь надо. Согласны ли на то?

Стало тихо. Кто-то вздохнул:

— Жги!

И трудно, точно выдохнули одной грудью:

— Жги!

— Сами избы пожжем!

Шеин повернулся к Чихачову:

— Послать в посады и слободы стрельцов! Посадским людям животы везти в город. В посадах оставить стрельцов и охочих людей. Как ударит вестовая пушка, избы жечь немешкотно.

Сразу опустела площадь перед собором. Воевода спустился с паперти. Холоп подвел коня.

Шеин пересек Родницкий овраг. В улицах и переулках скрипели возы — в осаду ехали уездные люди. У дворов смятенно суетился народ. Дети таращили на воеводу глазенки. Поднялся к Облонью, мимо осадных дворов бояр и детей боярских. Воеводский двор стоял на горе рядом со съезжей избой. Шеин рысью въехал во двор. С крыльца сбежал холоп, подхватил коня под уздцы. В сени выскочила женщина, развевая полы малинового летника, кинула на плечи воеводы белые руки.

— Не томи, хозяин, говори скорее, каковы вести!

Воевода обнял жену. Так и пошли, обнявшись, в хоромы. Воевода бросил на лавку колпак. Сел. Русая борода поникла. Знал: бодриться теперь не надо.

— Вести, Ириница, худые. Ляхи под Смоленском деревни жгут. Перед вечером к городу ждать надо. — Вздохнул. — Женок, детей да старцев немочных в город съехалось великое множество. Годных же к ратному делу немного, стрельцов четырех сотен не наберешь. Дворян с детьми боярскими, хромых да увечных — сотни две. На посадских людей и черных мужиков надежду кладу. Тех поболее двух тысяч наберется. У литвы рать великая. Лазутчики прикидывают — пятнадцать тысяч, и немцы, и угры с иноземными капитанами. Как бог даст осаду высидеть, не ведаю. — Посмотрел воеводше в глаза. — Страшно, Ириница?

— С тобою не страшно, Михайло Борисович. Даст господь отсидимся.

— Отсидимся, Ириница! На то крест государю целовал. — Тихо: — Мне что. За тебя да детей боюсь, как возьмут паны город на щит. Помощи от государя Василия не жду. Москве впору самой от воров тушинских да панов, что с вором пришли, отбиться. — Встал, прошелся по горнице. — Вели перекусить собрать. Ночь доведется на стенах стоять.

Солнце клонилось к закату. Медно отсвечивала в дальнем бору последняя листва. У окна башни стоял воевода Шеин, обряженный по-ратному: в доспехах, сбоку сабля, за поясом длинная пистоль. Луч солнца упал в оконце, осветил темные углы башни, заиграл на медных пластинах панциря и серебряной стреле на шишаке. Рядом с Шеиным стоял голова Чихачов, обряженный тоже по-ратному в легкую кольчугу.

Заслонив рукою глаза, Шеин вглядывался в окраину бора. Желтой лентой пролегала пустая дорога. — На дорогу выехали верхоконные, за спинами виднеются крылья. На длинных копьях тряпками висели значки. Воевода опустил руку, медленно повернул к Чихачову посуровевшее лицо:

— Литва идет.

— То королевские гусары, Михайло Борисович, по крыльям отличны.

Из оврага вылетели на конях человек двадцать детей боярских; вертя над головами саблями, поскакали навстречу полякам. Гусары повернули вспять, не вынимая сабель. Летели, пригнувшись к седлам; видно было, как болтались за спинами орлиные крылья.

Гулко бухнула вестовая пушка. И тотчас, еще не замерло над холмами эхо, у Днепровских ворот откликнулся сполошный колокол. Сизый дым поднялся над Городенским концом и, зловеще розовея, пополз в вечернее небо.

Всю ночь горели посады. Тянулись над башнями огненные облака и в черной реке до рассвета плясали рыжие языки.

Всего скота посадские угнать не успели. У Копытецких ворот догнали поляки, зарубили до смерти троих посадских мужиков, скот угнали в королевские таборы. Утром со стен увидели на месте слобод и посадов черные пожарища и польское войско, кольцом сжимавшее город. Поляки держались далеко — из пушек и пищалей не достать. К стенам по двое и по трое подъезжали шляхтичи и гайдуки, дразнили, кричали по-русски срамные слова. Со стен отвечали тем же. Когда надоедало лаяться, палили по подъезжавшим из самопалов.

Михайло с Ондрошкой и Оверьян держались на стене вместе. Ондрошка пришел в город черный от копоти. Михайле сказал:

— В посаде замешкался, помогал людям животы да рухлядь спасать. У меня спасать нечего. Изба — три кола вбито, небом покрыто, да и ту сам огнем пожег, литве пристанища не будет.

Перед полуднем к Копытецким воротам подъехали трое панов и трубач. Остановились. Трубач приложил к губам изогнутую медную трубу, затрубил. Рыжеусый в желтом кунтуше, всадник Богдан Величкин, русский дворянин, бежавший при Годунове в Польшу, приподнялся на стременах, задрав кверху голову, зычно крикнул:

— Гей, хлопы. Кликните воеводу да начальных и торговых лучших людей. Маю от его королевского величества речь держать.

Меж зубцов просунулся Михайло Лисица:

— Бояре наши отдыхают. На стенах всю ночь стоявши, притомились. Речь твою мы и без бояр послушаем.

Еще высунулось несколько стрельцов и стенных мужиков. Свесив бороды, смотрели на посланцев. Величкин переглянулся с товарищами, откинулся в седле, рука в бок.

— Чего ради его королевскому величеству супротивничаете? Король не злым умыслом к вам пришел, но как христианский государь, сжалившись над вами. Род царский на Руси пресекся, государи часто меняются. Оттого в царстве смута и кровопролитие. Король пришел, чтоб кровопролитие на Руси унять и тихое и мирное житие всем людям даровать. Вы же, точно псы, ощерились. Добейте челом королю, отворите ворота, за то король вас пожалует: крестьян и холопов волей, посадских людей многими милостями, а веру греческую и обычаи по-старому держать будете.

Оверьян Фролов сопел, слушая королевских посланцев. Не дав закончить Величкину, закричал:

— А пошто литовские люди на русскую землю войной приходят, деревни и животы жгут? Крестьян и других русских людей убивают?

На стене задвигались, зашумели. Стенные мужики кричали, трясли бородами, сучили кулаками:

— Не первый год с Литвой соседствуем, ухватку панскую знаем!

— От Литвы всегда кровопролитие!

— Король — что волк: пожалует кобылу — оставит хвост да гриву!

— Не раболепствовать нам перед королем вовеки.

Олфимка, портной мастер, сунул в рот пальцы, озорно свистнул. Михайло достал из сумы пулю. Подбросил на ладони. Пуля железная, в голубиное яйцо. Вкатил в пищаль (пороху всыпал раньше).