Мнения панов и рыцарства разделились. Одни стояли за немедленный штурм города, другие находили, что крепость нужно брать правильной осадой. От немытых тел и пота в тесной горнице не продохнуть. Конец спорам положил король. Поднялся, закинул голову, на шее остро выступил кадык.

— Я ценю кровь моих подданных. Указываем делать шанцы и вести осаду, как повелевает военное искусство. Приступать к крепости, когда будут сделаны бреши или взорваны стены. Ведать этим делом поручаем нашему инженеру Шембеку.

В покои вбежал ротмистр Глоцкий. Дышал тяжело. Звеня шпорами, приблизился:

— Ваше величество! Несколько русских переправились через реку и взяли знамя у пехоты пана Любомирского.

Знамя у поляков унесли Михайло Лисица, Оверьян, Олфимко портной и трое ямских мужиков. Переправились через Днепр перед утром и до света сидели на той стороне в глиняной яме. Высматривали все, что творилось в польских таборах за выгоревшим Городенским концом, где стояла пехота пана Любомирского. Между шалашами из хвороста и земли слонялись жолнеры. Одни у костров варили еду, другие, собравшись в кружок, играли в кости. Перед полосатым шатром мужики увидели голубую хоругвь с ликом святого. У хоругви, уткнув в землю древко копья, дремал караульный жолнер. Олфимко с Михайлой ужами переползли через пожарище, выскочили прямо на караульного. Лисица налетел на копейщика, смаху ударил по затылку кистенем. Солдат, не пикнув, ткнулся носом в землю. Олфимко схватил хоругвь, волоча по земле полотнище, кинулся к реке.

Жолнеры опомнились, когда Олфимко с Михалкой и ямские мужики были уже на середине реки. Поляки рассыпались по берегу, — лезть в ледяную воду не решались, — забухали из мушкетов. Вокруг поднялись водяные фонтаны. Михайле пулей сорвало колпак. Со стен криком подбадривали удальцов. Вскочили в фортку у Днепровских ворот. Переправившихся на лодке поляков отогнали выстрелами из самопалов со стен. Подошел голова Чихачев. Мужики, раздевшись догола, выжимали из зипунов и портов воду. Голова, узнав в чем дело, усмехнулся: «Не воевавши, без кроволития у литвы хоругвь взяли!» Велел стрельцу скорым делом притащить из кабака сулейку, сам налил по чарке.

— Выпейте, молодцы! И чтоб не застудиться, в баню бредите. На ночную сторожу всю ночь не ходите, о том я начальному вашему Добрыне Якушкину накажу.

Из бани, просушив порты и зипун, Михайло побрел к поповскому двору. Поп каждый раз, когда Михайло приходил из караула с прясел, ворчал: «Не с руки мне тебя кормить».

Еду поп давал теперь Михайле против прежнего вполовину. Согнать же со двора не решался. Бирючи дважды кричали на торгу воеводский указ: датошных мужиков, дворников, батраков и других хозяевам ради осадного времени кормить по-прежнему и тесноты не чинить. Михайло ночь караулил на стенах, днем делал работу, какую указывал поп. Урвет время, прикорнет в клети, подремлет, вечером сунет за кушак топор, взвалит на плечо самопал — и опять к пряслам на сторожу. Тому, что голова Чихачев велел сегодня ночью в караул не идти, обрадовался: «Отосплюся!»

Черную избу и жилую подклеть поп сдал внаймы приезжим дорогобужанам, торговым людям. Огафону и Михайле велел спать на сеновале.

Спал Михайло ночью, привалился под бок кто-то, дохнул горячо в лицо. Разобрал знакомый шепот — попадья. «Ой, гляди, матушка, поп проснется!» — «Не проснется, дрыхнет без задних ног! Поцелуй, сладкой!».

Так, не отоспавшись толком, работал Михайло днем по двору, вечером побрел в ночной караул.

Кольцо осады с каждым днем сжималось. К королю подходили новые подкрепления. Чуя добычу, стекались под Смоленск волонтеры шляхтичи. Перебежавший ночью в город пахолик, спасавшийся за какую-то провинность от петли, показал, что у короля двадцать две тысячи войска. Шеин только покрутил головой. «Двадцать две тысячи! На каждого ратного, что в городе сидят, десять супостатов».

Поляки копали шанцы и воздвигали туры. Работы не прекращались ни днем, ни ночью. До утра в польском стане горели костры и двигались факелы. Инженер Шембек все дни проводил у шанцев. Ходил, вертел крючковатым носом, тыкал тростью, показывал, как ставить туры. Из города били по шанцам из пищалей и пушек. Вести шанцы, однако, полякам не помешали. За два дня убили только троих пахоликов да каменным ядром оторвало голову у высокого старосты Гаевского. Шеин велел без дела не стрелять, порох зря не палить.

В шанцах против Богословской башни поляки поставили четыре осадные пушки. В воскресенье после покрова дня ударили разом из всех четырех. Каменные ядра, завывая, понеслись к башне. Градом брызнули кирпичные осколки. Синим дымом заволокло шанцы. Из города отвечали тюфяки и большие пушки, поставленные в подошвенном бою. Стреляли и из затинных пищалей. За дымом нельзя было ничего разобрать. Когда дым отнесло, со стен увидели раскиданные туры и за шанцами убитую лошадь и двух жолнеров.

Утром поляки открыли пальбу из всех своих батарей. Стреляли из шанцев против Богословской башни, у Пятницких ворот, близ Заалтарной башни. Били и через стены с Покровской горы калеными ядрами. К концу дня зажгли несколько изб и епископовы хоромы. Пожары вовремя потушил сбежавшийся народ. Воевода Шеин настрого велел держать во всех дворах кади с водой и помелья на шестах. Залетавшие ядра тушили сырыми кожами. На третий день пробили дыру в Богословской башне, в верхних и средних боях. Троих мужиков побило кирпичами.

В городе ждали большого приступа. Стенные мужики и стрельцы день и ночь стояли на стенах и башнях. Ко дворам ходили только по очереди поесть. Михайло не спал две ночи. От бессонницы глаза точно засыпаны песком. Как-то прикорнул на соломе у зубцов подремать. За полночь его растолкал десятник. «Твой черед, Михалка, на сторожу заступать». Михайло встал, положил меж зубцов самопал, поеживаясь от мозглой осенней сырости, смотрел в ночь. В небе, завешанном тучами, ни звездочки. В польских таборах мутно желтели сквозь туман огни костров. Тихо, только протяжно крикнет в темноту караульный:

— По-огля-дывай!

Ему отзовется другой, рядом:

— Гля-я-дим!

И пойдет вокруг города по стенам и башням:

— Поглядывай!

— Глядим!

Михайло Лисица смотрел в темноту. Чтобы скоротать время, стал думать. Вспоминал, как ставили стены и башни. «Поту мужицкого да крови сколько пролито. Добро, что не впустую то. Город Федор Савельич поставил крепкий, отсидимся от Литвы». Подумал о том, что так и не пришлось ему выучиться у мастера Коня городовому и палатному делу. Вздохнул.

К рассвету туман стал гуще. Огни в королевских таборах едва виднелись. Показалось, как лязгнуло будто железо. Михайло лег меж зубцами на брюхо, перегнувшись через стену, стал всматриваться. В темноте увидал там и здесь Красноватые искорки; догадался, что то фитили самопалов. Вскочил, крикнул ближнему караульщику:

— Гляди!

Кинулся к башне. Под потолком похоронно мерцал слюдяной фонарик. На соломе лежали Добрыня Якушкин и десятка два стенных мужиков. Михайло растолкал Якушкина:

— Литва приступает!

Старик вскочил, сна — как не бывало. Махнул обрубком руки:

— Гей, люди! Изготовиться к бою! Самопальщики, ладьте пищали! Пушкари, становитесь к пушкам!

Ударил сполошный колокол у Днепровских ворот. Там тоже заметили поляков. На пряслах и в башнях багровыми языками загорелись факелы. Ратные люди выбегали из башен, переговаривались:

— Литва приступает!

— Держись крепко!

— Отобьемся!

Михайло схватил факел, бросил вниз. Из темноты медно сверкнули латы и шлемы кнехтов, заваливавших фашинами ров. За немцами — усатые венгры, копейщики и жолнеры с лестницами.

Стрельцы, мужики-самопальники ударили из пищалей. Стены и башни оделись пламенем; у кого не было пищалей, хватали камни и кирпичи, бросали вниз. В подошвенном бою раскатисто громыхнули заряженные мелкими камнями и кусками железа большие пушки: «Лев Вилянский» и «Две девки». С той стороны тоже забухали аркебузы и мушкеты.