Габриэль сжал левое бедро Виктории. Его пальцы охватили выступ тазовой кости.

Его мускулы сжались.

Он хотел вонзаться в Викторию, пока она не закричит, чтобы он остановился. А затем он хотел вонзаться в нее, пока она не станет молить его не останавливаться.

Он хотел, чтобы Виктория прогнала правду и вернула безымянного мальчика, который думал, что сможет быть ангелом.

— Они сковали меня, — сказал он в клубившийся пар и бьющую воду. — Я не мог двигаться. Я не мог бороться.

Все, что он был в состоянии делать — это терпеть до тех пор, пока больше не смог вынести.

Габриэль медленно вытаскивал свой член, пока в Виктории не осталось лишь биение его пульса.

Все будет начистоту.

— Он не использовал смазку, — грубо сказал он.

Эти двое мужчин взяли его только для того, чтобы причинить ему боль. Потому что он любил темноволосого мальчика с фиалковыми глазами.

Мальчика, который научил его читать и писать.

Мальчика, с которым проституция скорее объединила, чем разделила Габриэля.

Габриэль согнул бедра: Виктория приняла его. Как принимал он.

Душ непрерывно стучал по его голове. По голове Виктории.

— Есть такое слово. — Вода сбегала по лицу Габриэля. — Садомазохизм. Это наслаждение, которое неотличимо от боли. Ты хочешь знать, как боль может стать наслаждением, Виктория? — прошептал он.

Умирая внутри. Умирая снаружи.

Пульсирующий член. Прошлое, преодолевающее настоящее.

— Да. — Виктория глотала воздух. Воду. Его член. — Да, хочу.

Габриэль не умолял, пока боль не обернулась наслаждением. Но Виктория не поймет, пока сама не испытает этого.

Внезапно ему захотелось, чтобы она поняла. Захотелось, чтобы она стала частью его.

Захотелось, чтобы она простила то, чего он никогда не мог простить.

Ухватив ее правое бедро, Габриэль скользнул левой рукой вперед, ища пальцами, скользкими от крема и воды, ища… находя.

Ее клитор пульсировал между его большим и указательным пальцами, самая чувствительная плоть женщины, мягче, чем шелк.

Она была твердой — такой же твердой, как сейчас Габриэль. Такой же твердой, каким его заставили стать в прошлом.

Виктория судорожно дернулась, задрожала и замерла, сознавая, как один мужчина мог сделать насилие болезненным, тогда как другой — доставляющим наслаждение.

— Габриэль, — прошептала она, вода сбегала по ее щеке.

Вчера вечером она кончила для него десять раз. Каждый раз, когда она выкрикивала свое наслаждение, внутренние сокращения ее portail сжимали его сердце.

— Ты кричала бы для ангела, Виктория? — пробормотал он.

— Да, — неровно сказала она, сердце колотилось у нее внутри. Или, возможно, это его пульс колотился у нее внутри.

Вода, ручьем лившаяся по щеке Виктории, была соленой. Слезы для ангела.

Габриэль мягко толкнулся внутрь Виктории; одновременно он сдавил ее набухший клитор, как будто это был миниатюрный пенис.

Клитор пульсировал. Как пульсировал Габриэль.

Обвив правой рукой ее талию, Габриэль удерживал Викторию перед собой, сжимая ее и погружаясь в нее до тех пор, пока и ее, и его плоть не разбухли сверх выносимого. Пока потребность в оргазме не стала сильней потребности в дыхании.

И тогда он отпустил ее. Оставил парить на краю разрядки. Скользя плотью в ее теле, по ее телу.

И она ничего не могла сделать, чтобы достичь кульминации.

— Ты молила бы ангела, Виктория? — прошептал Габриэль, его пальцы зависли над ее набухшим клитором, взывавшем о прикосновениях, в то время как он заполнил ее так глубоко — болью, наслаждением, — что коснулся самого средоточия женщины, которая была Викторией Чайлдерс.

Женщины, чьим единственным грехом было то, что она желала ангела.

— Моли меня, Виктория, — нежно сказал он.

Как под конец молил Габриэль.

Страх внезапно исказил ее залитое водой лицо.

Виктория поняла, что ее тело было инструментом: объектом, который можно заставить чувствовать наслаждение, хотела она того или нет. Она никогда не сможет снова предъявлять на него единоличные права.

— Нет! — выдохнула она.

Слишком поздно.

Ее боль и наслаждение сконцентрировались вокруг яичек Габриэля.

Она напряглась, стремясь к разрядке, чего он ей не позволил, и одновременно старалась восстановить контроль над своим телом.

Он не позволил ей и этого.

Теперь в любой момент она могла взмолиться, как взмолился Габриэль.

И она никогда не увидела бы свет снова.

Однако Габриэль не хотел, чтобы Виктория молила. Он не хотел, чтобы она всю жизнь сознавала, как легко ее тело могло стать орудием.

Он не хотел, чтобы она видела мрак, когда он касался ее.

Второй мужчина дал ему женщину: если Виктория умрет из-за своего желания прикоснуться к ангелу, он мог бы, по крайней мере, дать ей наслаждение, стоившее смерти.

Переступая и поворачиваясь, с пенисом, который двигался и скользил внутри — с плотью, которая двигалась и скользила по плоти снаружи, — Габриэль осторожно развернул Викторию так, что она оказалась лицом к краю душевой стенки. Он кратко приказал ей:

— Поверни кран душа для печени.

Он не должен был говорить ей зачем.

Виктория наклонилась вперед.

Боль и наслаждение от ее движения выдавили воздух из его легких. Он не мог сдержать их: боль, наслаждение. Габриэль чувствовал каждый поворот запястья Виктории, как будто она поворачивала его член вместо крана, скользкий пенис, движущийся в жарком, тесном кулаке ее тела — внутрь на четверть дюйма, наружу на пол-дюйма, внутрь на останавливающий пульс дюйм.

Струя горячей воды ударила в верхнюю часть его ноги.

— Направь душ вверх, — прерывисто сказал Габриэль, держась за ее талию и свое здравомыслие.

Он не узнавал своего голоса. А Виктория?

Она неловко установила душ.

Габриэль осторожно придвинулся ближе — пенис скользил, двигался, ее внутренние мускулы ласкали, сжимали, два тела действовали, как одно — пока ее таз не оказался напротив душевых брызг и вода не уколола ее разбухший клитор.

— О, мой… Габриэль!

Удивление, наслаждение, затем надвигающийся оргазм прозвучали в крике Виктории.

В той разрядке Габриэля не было радости.

Сжав веки и отбросив голову под душ, Габриэль стиснул бедра Виктории и вошел в нее так глубоко, что ее ягодицы прильнули к его паху и не осталось ни грозящей смерти, ни притаившихся воспоминаний, ни второго мужчины. Только два тела, ставшие единым.

Потрясение от его толчка было вытеснено силой оргазма Виктории. Ее мускулы сжимались вокруг него, пока Габриэль не стиснул зубы, окруженный горячей водой, скользкой плотью.

Мягкостью женщины.

Потребностью мужчины.

Габриэль погружал свою плоть в Викторию и держал ее так, чтобы она получила наибольшее наслаждение и от его проникновения, и от струи воды. Он ощутил ее второй оргазм еще раньше, чем она сама.

— Габриэль, пожалуйста… Нет! — закричала Виктория.

Габриэль кричал, двадцатишестилетний мужчина, который никогда не кричал прежде. Пожалуйста. Остановись.

Это не остановило второго мужчину.

Он зарылся лицом в изгиб шеи Виктории, ища утешения во влажной гладкости волос и плоти; затылок Виктории лег на его плечо.

— О… мой… Бог! — Она задыхалась в неистовом наслаждении. — Габриэль. Габриэль. Пожалуйста… не… останавливайся!

Все будет начистоту.

— Я не мог остановить это, — сказал Габриэль, его губы скользили по ее волосам, ее шее, член скользил внутри ее тела.

Темно-красный цвет запятнал черноту за веками Габриэля.

Он перерезал сообщнику горло. Его кровь была горячей и скользкой.

Как вода душа.

Как тело Виктории.

Как секс.

— Я не мог остановить это, — повторил он.

Раскачивая бедрами в наслаждении и боли. Не в состоянии остановить поток воспоминаний.

О темных волосах. О фиалковых глазах.

О любви. О ненависти.

Левая рука Габриэля слепо искала успокоения, гладила скользкую от воды талию Виктории, острые ребра, изгибалась вокруг мягкой, округлой плоти, судорожно обхватывала пальцами ее левую грудь. Ее сердце стучало под его пальцами; ее сосок впился в его ладонь, страсть — и бальзам, и бич.