Либо ему было все равно.

Либо у него были инструкции на все случаи жизни.

Потом появился и сам Баринов.

Неужели прошло четыре дня?

Впрочем, какая разница.

Майор вошел деловито, чем-то долго гремел и шуршал на кухне, свистел чайником, звенел ложечками в чашках.

В комнату зашел с подносом. Какая-то горячая жидкость и бутерброды.

Как опытная сиделка, он поднял тело, отволок его в ванную. Раздел, поставил под душ. Кажется, даже обтер махровым полотенцем. Вручил зубную щетку, пасту и электрическую бритву.

– Я не пользуюсь электрическими бритвами, – слова выходили с большим трудом. Во рту что-то жило своей жизнью. Какой-то рашпиль ползал туда-сюда.

– Ну уж, – развел руками Баринов. – Чем богаты.

Потом сидели, молча ели бутерброды.

Майор первым решил нарушить молчание. Собственно, других вариантов и не было.

– Послушай. Я не знаю, что там произошло с твоим домом. И откуда там газ – тоже не знаю. – Он немного помолчал. – Мы не знаем, против кого это было направлено, понимаешь? В твоем доме столько народу. Выбирать из ста мишеней очень сложно. Запуточка. Мы думаем, но пока не понимаем. У меня есть только один четкий приказ. Я должен тебя сохранить. Вот и все.

Остатки бутерброда удалось отправить по назначению.

– Зачем? Кому я нужен.

– А вот это ты мне сейчас расскажешь, ладненько?

– Что я расскажу? Вы думаете, что я сделал что-то такое, из-за чего можно взорвать целый жилой дом со всеми жильцами? – Ему казалось, что он выкрикнул этот вопрос. Но, скорее, нет. Прошептал. Прохрипел.

– Не знаю. – Комитетчик покачал головой. – Что у тебя за контакты в рязанской прокуратуре? Зачем ты общаешься с Фридманом?

– Не могу. У нас уговор. Спросите у Фридмана.

– Боюсь, что ничего не выйдет, сынок. – Только сейчас он заметил, как майор плохо выглядит. – Ничего не выйдет. Твой Фридман мертв. Поехал на рыбалочку и утонул. Представляешь, какая нелепость. Сеть ставил. Браконьер. Запутался в ней, падая из лодки, задел мотор, он тут же завелся, сеть намоталась… его опознали-то с трудом.

– Так не бывает.

– О, еще и не так бывает.

– Но вы же понимаете! – На этот раз выкрик получился.

– Понимаю. Что ничего не понимаю. И не только я. Никто ничего не понимает. Понятненько? Я знаю только одно: если ты выйдешь из этой квартиры на улицу, то до вечера не доживешь. У тебя тормоза откажут, в метро поедешь – под поезд рухнешь. Кирпич на голову. Мало ли способов. А ты мне должен рассказать – почему все происходит именно так, как происходит. Только ты знаешь, только ты сможешь ответить. Расскажешь?

– Попробую. Вы когда-нибудь слышали про золотой запас? Который есть у нашей прекрасной страны?

Майор невольно подался вперед.

– Так вот. Фридман кое-что выяснил. Нет у нас никакого запаса. Точнее так: он есть, но на тридцать процентов, если не больше, состоит из меди.

Баринов очень внимательно посмотрел на молодого мужчину напротив. Тот шумно отхлебывал из чашки растворимый кофе. Ввалившиеся щеки, всклокоченные волосы. Небрит. В глазах

скука

боль

усталость

Баринов искал там страх, но не нашел. Полная апатия. Комитетчик тихо выругался. Его собеседник трясущейся рукой поставил на журнальный столик чашку, попытался закурить. Ничего не вышло.

Тогда он просто взял и заплакал. Тихо. Тонко. Его плач переходил в вой и причитания, а иногда – совсем затихал. Его плечи неровно подергивались. Он плакал без слез. Только голосом, лицом, но не глазами.

Это очень страшно, когда плачут так.

Баринов не смог преодолеть порыва. Он протянул руку и погладил плачущего мужчину по волосам.

– Ты плачь, плачь, если хочешь, ладненько? Легче тебе, конечно, не станет. Но ты плачь.

Он медленно встал и вышел на кухню. Вернулся с бутылкой коньяка. Поставил на стол. Достал из кармана трубку сотового телефона, положил рядом.

– Я пойду, – тихо сказал он. – А ты – плачь. Если захочешь – позвони мне. Не захочешь – все равно позвони. Ты должен жить.

Майор быстро ретировался, а мужчина еще плакал минут двадцать. Потом молча пил коньяк, чокаясь с оконным стеклом. Потом ходил из угла в угол, считая шаги. Надо было лечь и уснуть, но ничего не выходило. Он взгромоздился на широкий подоконник с ногами, уткнул в подбородок колени и закрыт глаза. Хотелось пустоты и тишины, но не получилось. Пришли видения. Они сменялись, одно за другим, как картины и действия в гротесковом театре. Невидимые рабочие сцены незаметно и молниеносно перемещали декорации, и он – единственный зритель в огромном зале – даже не успевал понять, что происходит.

Картина первая

Это было одно из самых частых и самых страшных его воспоминаний. Девяносто какой-то (память уже начала прятать даты) год. Тридцатое декабря. Он сидит в подвале, освещенном карбидовой лампой, над головой все время ухает, и неверный свет дрожит на стене. Вокруг – много людей. Он уже не помнит и не может различить их лиц, но все они – хорошие и добрые, они – друзья. Час назад кто-то из них притаранил два ящика совершенно немыслимого в этих условиях вонючего прасковеиского коньяка, но стаканов нет, и по кругу ходит мятая алюминиевая кружка, которую последний раз мыли в прошлой жизни. Закуски никакой нет, а сигареты – на вес золота. Одна – по две затяжки на лицо – успевает сделать полный круг, и ее добивает тот, кто начал.

Слева от него – оператор с «России», они знакомились уже раз тридцать, но так и не запомнили имен друг друга. Справа – Маки, оператор NHK – смешной маленький японец. Маки боится бомбежек – его дед умер от бомбы. И совсем не боится пуль: может встать в свой небольшой полный рост, взвалить на плечо огромную тяжелую камеру и снимать, прислонившись к бэтээру, и не загнать его в укрытие уже никак. Маки говорит, что раньше никогда не пил столько алкоголя, а теперь ему очень нравится и придется, видимо, приезжать еще – где взять в Японии, чтобы так много, так вкусно, так дешево, да еще и в такой компании?

Здесь собрались отличные парни – соль земли называют они себя, и не врут. Они не солдаты и не супергерои, а деньги, которые они получат, если вернутся домой, не так уж и велики. Просто все они – обычные серые люди, но это только дома. Там они скучают и злятся, там их многое бесконечно раздражает, ночи пусты, а дни – бесконечны. А здесь, здесь перед ними открывает двери совсем другая жизнь, жизнь, полная риска, смерти, соленого привкуса страха на губах. Здесь у воды другой вкус, а у человека – другой запах. Здесь даже у самых смелых пот пахнет страхом. И даже трус здесь готов умереть в любую минуту – как с луковицы вдруг слезает шелуха. Готов умереть, но не хочет, конечно. Если еще в сознании.

А потом в голове что-то обрывается – какой-то толстый и важный сосуд, картинка становится негативной, монохромной, с преобладанием черного, мир вокруг напоминает вату, нет – стекловату, а с потолка летят осколки бетона и куски арматуры.

А потом он встает и начинает копать бетонную крошку, передними руками, нет – лапами, копать – как собака, и страшно, беззвучно выть. Он выкапывает Маки и трясет его легкое тело. Он открывает ему глаза и дует в уши – просто ничего лучше не приходит в голову в этот момент. Он взваливает японца на левое плечо, берет в правую руку за ремень тяжеленную «Икегами» и бредет по руинам, шатаясь. Камера скребет аккумулятором по земле, и камеру жалко. Страшно подумать, в какую сумму выльется ремонт…

Картина вторая

…На часах всего половина третьего утра, но он уже люто замерз. Он пританцовывает на асфальте, глядя вверх, в окно третьего этажа. Там какая-то комната, которую заливает искусственный синеватый свет. У него под ногами – испещренный надписями тротуар: «Лена, спасибо за СЫНА!», «Катя! Я жду уже шесть часов!» – и прочий счастливый бред. В правой руке у него полупустая литровая бутылка «Джек Дэниеле», в левой – давно и безнадежно увядшие тюльпаны. Один тюльпан совсем красный, второй – с желтыми прожилками, третий – нелепого цвета, уже и не разобрать какого.