— Мамо, видите, как и мы и дети к вам привыкли, — приятным голосом говорила Надя. — Еле-еле уложила их. Со слезами легли. И Катя и Юра так вас любят! А знаете, мамо, что Юра сказал? — И Надя, еще не сказав, что же такое говорил Юра, рассмеялась. — Глупый и смешной! Ты, говорит, закрой комнату на замок и не выпускай бабушку. Потом она привыкнет и не уедет.

Антон и Надя смеялись, обрадованные наивной хитростью сына. Евдокия Ильинична даже не улыбнулась. Сидела все такая же молчаливая и грустная.

— Мал, а соображает! — сквозь смех сказала Надя.

— Закрыть комнату на замок? — переспросил Антон, не в силах удержать смех. — Придумал же! Вот видите, мамо, внук хочет удержать вас силой. А мы с Надей просим… Так что не хмурьте брови и решайтесь. Мы с Надей понимаем, что в один миг это сделать нельзя. Привычка и все прочее. Поезжайте к Игнату, погостите у него. Потом поживете дома, а к зиме…

— Ну что ты говоришь, Антоша? — обиделась Надя. — Зачем же оттягивать до зимы? — И к матери: — Если вас смущает, что у нас живет Ивановна, то ее у нас не будет. Она найдет себе другое место…

— Одним словом, мамо, через месяц или раньше вливайтесь в нашу семью и живите спокойно, — решительно заявил Антон. — И не надо раздумывать и гадать, не надо жалеть о хуторе… Прискорбный свое отжил, его все одно Кубань смоет и унесет.

— Вам будет у нас хорошо, — все тем же приятным голосом говорила Надя. — И подлечиться вам нужно. Глаза ваши следует показать врачу-окулисту, и вообще… Пожили у нас немного, а как посвежели! Об этом и Катя вам говорила, да и всем это видно…

Антон и Надя были довольны, что так неожиданно и, как им казалось, так удачно они сказали матери то, что долго не решались сказать. Евдокия Ильинична, не проронив ни слова, внимательно слушала, хмурила брови или улыбалась, по привычке прикрывая ладошкой рот. Ее улыбку и ее молчание Антон понимал как согласие, высказать которое она еще не решалась. «Вижу, вижу, мамо, — думал Антон, многозначительно кивнув Наде, — вижу, что в душе вы согласны, но не хотите сказать… Но ничего, мы подождем. Можно сказать и завтра…» Понимая, что доброе дело сделано и что теперь можно ложиться спать, Антон все же хотел услышать от матери хоть одно слово. Пусть бы сказала: «Согласна». Или: «Да, я буду жить у вас…» Прохаживаясь по комнате, Антон спросил:

— Мамо, что же вы молчите?

— Ох, дети, дети, не придумаю, что и сказать. — По строгому ее лицу, по набежавшим на лоб морщинкам, по невеселым глазам Антон видел, что говорить матери было трудно. — Спасибо и тебе, Антоша, и тебе, Надя, за ласку и за сердечную доброту. Не каждая мать может такое услышать от женатого сына и от невестки. Есть и такие дети, что чуждаются своих родителей, обижают их, и мне радостно, что мои дети не такие… Не хочется вас огорчать и хочется сказать правду. Вы же знаете, я привыкла жить вольной птицей, на просторе, всегда с людьми и в постоянных хлопотах. И еще люблю быть сама себе хозяйкой… У вас жить хорошо, а только не мне. Хоть и золотая клетка, а все ж таки клетка…

— Ну, мамо! — воскликнул Антон. — И что вы такое говорите? Какая же это клетка? Что вы придумали? Вы обижаете нас.

— Знала, что обижу, а неправду сказать не могла… Да мне и самой не хочется с вами расставаться и детишек жалко, такие они сердешные… А только свою жизнь не брошу. — Она помолчала, поправляя под платком волосы. — Не сердитесь, дети, на старуху. Может, я что и не так сказала, а только сказала правду. Ну, допустим, буду жить у вас. А что стану делать? Ивановну вам не заменю, да и не хочу. Детишек нянчить? С ними мне хорошо, а только рано мне еще перебираться в няньки… Вот Надя сказала, что у вас я поправлюсь и телом поздоровею. Надюша, милая, может, и поздоровею телом, а душой увяну., -г Она горестно вздохнула. — Так что извиняйте. Спасибо вам, что вы такие хорошие. В гости еще приеду, за внучатами соскучусь, а чтобы насовсем жить…

— Сразу не решайте, мамо, — перебил Антон. — Подумаете на досуге. Мы понимаем, нелегко переменить жизнь… Так что вы сперва все обдумайте…

— А насчет золотой клетки, мамо, это вы зря, — грустно сказала Надя. — Мы хотим, как лучше…

— Знаю, знаю, что добра мне желаете, а вот пришлось к слову, — оправдывалась мать. — Хотела сказать: как в гостях ни хорошо, а дома завсегда лучше, и. на язык подвернулась клетка… Сама понимаю, что не то сказала…

Наступило тягостное молчание. Всем стало ясно, что продолжать начатый разговор было совершенно бессмысленно. Говорить же о чем-либо другом никому не хотелось. Антон и Надя пожелали матери спокойной ночи и ушли. В спальне, невесело посмотрев на жену, Антон сказал, что не нужно было заводить этот разговор, только причинили обиду матери. Евдокия же Ильинична считала, что не ее обидели, а она обидела сына и невестку. Ворочалась в постели, а из головы не выходил разговор с Антоном и Надей, и, чтобы не думать о нем, она мысленно хотела представить себе, как будет лететь в самолете, как ее встретит Игнат, и уснула…

Утром, напившись чаю, она прошла в детскую. Взглядом попрощалась со спавшими внучатами. Вернулась в кухню, где стояли чемодан и кошелка, и сказала:

— Антоша, Надя, может, я что лишнее сболтнула вчера… Не обижайтесь на меня, старуху…

— Что вы, мамо… И не думали обижаться, — сказал Антон, беря чемодан и кошелку. — Мы понимаем…

— Какая может быть обида! — Надя, прощаясь, поцеловала мать. — Разве мы маленькие…

И по дороге на аэродром, и в самолете Евдокия Ильинична думала о вчерашнем разговоре, а сердце щемило, побаливало. Из оконца она видела сплошные белые, как вата, искрящиеся на солнце облака, заслонившие собой землю, а горькое чувство и тут, в небе, не покидало ее.

Осень. Середина ноября. День же выдался, как бы на радость людям, теплый, погожий. Так что самолету не пришлось пробивать облака — их не было. «Ну вот, братушка, и будем передавать нашу родительницу с рук на руки после твоей, Илюша, удачной подачи. И ты не сомневайся, я поймаю маму, пусть она только появится в нашем ставропольском небе…» Эти шутливые слова невольно припомнились Игнату как раз в ту минуту, когда Евдокия Ильинична н в самом деле показалась на ставропольском горизонте…

Игнат встречал мать не один. С ним приеехали на газике жена и две дочки. До того как остановиться на аэродроме, газик вдоволь погулял по степным дорогам и теперь своим видом напоминал измученного непосильным пробегом скакуна не первой молодости. Тент на нем так выгорел и так износился, как выгорает и изнашивается у рабочего человека пиджак, — определить, какого он был цвета, совершенно невозможно. Весь он покрыт пылью, и не той серой, обычной, какая темными заслонами встает, скажем, на кубанских дорогах, а пылью буро-рыжей, под цвет плохо выжженного кирпича…

Семья Голубковых стояла в ряд — лесенкой с тремя ступеньками. Самую высокую ступеньку, как нетрудно догадаться, изображал Игнат Голубков. Это был молодой, рослый мужчина, с широченными плечами молотобойца — в любом гвардейском полку такой смог бы сойти за правофлангового. На нем был поношенный, желто-бурый, одного цвета с тентом газика плащ, гнедой масти чубатая голова не покрыта — со студенческих лет ни зимой, ни летом она не знала, что такое шапка или картуз… Вторая ступенька — жена Игната, та самая

Нюра, которую Евдокия Ильинична еще и в глаза не видела. Светлая ее головка, завитая

I на шесть месяцев вперед, была мужу по плечо — молоденькая вербочка рядом с дубом, да и только! Лицо у Нюры миловидное, такое лицо, Игнат знал, непременно понравится матери. И ее большие, с небесной синевой глаза, и ее милое, ласковое лицо, и вся она, казалось, постоянно была чем-то обрадована и чем-то поражена…

Самая низенькая ступенька — близнецы Галя и Валя. Какие прелестные дочки! И какая поразительная схожесть! Нарисовать двух девочек, чтобы они были именно так разительно похожи, как Галя и Валя, не смог бы, можно поручиться, даже самый одаренный живописец.