Речь же о Хусине не получалась, вот беда! Мысленно матери говорили и о Хусине и о Елизавете. Вот он, этот беззвучный разговор: «Милая Кулица, а известно ли тебе или еще неизвестно, что наши детки-то полюбили друг друга?..» — «Еще точно ничего мне неизвестно, а догадываться я догадываюсь…» — «А я в точности знаю… И ходят они неразлучно, как те спарованные бычки, и катает Хусин мою дочку на лодке по бурунам, и ни тебе страха, ни боязни, и на коне джигитует по хутору, а она ему хустки вышивает… Оттого-то я у тебя…» — «Дружба у наших детей, Евдокиюшка, еще с детства…» — «Веришь, Кулица, дружба та такая, что твой Хусин зачастил в мою хату, как в свою, и я-то вижу, не слепая, какой магнит его туда тянет, — моя дочка… А ить молодые они, им еще учиться и учиться…» — «Да, верно, Евдокиюшка, учиться им нужно, это ты правильно сказала. И спасибо, что пришла, и мы повидались и поговорили. Я и сама тревожусь за детей, я тоже зрячая и вижу: сильно мой Хусин уважает твою дочку. Как-то даже привел ее, и я догадалась зачем, да и нетрудно было догадаться, — чтобы я на нее посмотрела. Славная у тебя дочка. Знала бы, Евдокиюшка, как Хусин переменился к лучшему! И в учебе стал старательный, и со мной ласковый, а всему тут причина — твоя дочка…»

Вместо того чтобы эти житейские и такие нужные слова сказать вслух, матери отыскивали слова пустые и ненужные. И поэтому говорили не о том, о чем думали, и для беседы облюбовали обходную дорожку, и пошли, пошли не оглядываясь. Сперва обратились к аулу и к хутору: как живут аульчане в Псауче Дахе и как живут хуторяне в Прискорбном, чем занимаются, засадили ли огороды, есть ли в хатах электричество и радио. Без особого труда выяснили, что жизнь и в ауле и на хуторе, в общем-то, одинаковая. После этого матери, как это часто бывает, расхваливали своих детей. У Ку-лицы их было четверо: три сына и дочь, — и какие это были сыновья и какая дочь! У Евдокии Ильиничны, как мы знаем, пятеро, и все они тоже, по словам матери, один другого умнее и лучше. Антон — архитектор, Игнат — зоотехник, Ольга — зоотехник по уткам, а Илья — кукурузовод — и какой! Один обрабатывает сто гектаров, шутка ли! Выло сказано, как дети учились, как росли, кто какой болезнью болел. Кулица хвалила Алима, Фатиму и Камбота — тоже дети и умные и образованные. И только обе матери почему-то ничего не сказали о Хусине и Елизавете. Правда, Евдокия Ильинична сдула с ладони лепесток и сказала:

— Средь всех моих детей Елизавета самая любимая…

— Младшенькая она… И Хусин у меня тоже последышек и тоже самый любимый… У нас так и говорят: хоть и самый маленький, а в глазах матери он самый заметный и самый большой.

— Знать, и у вас, как у русских?

— А то как же? Все одно… У всех наций матери одинаковые.

Евдокия Ильинична кивала, соглашалась. Кажется, вот тут бы и в самый раз замолвить словечко о любви Хусина и Елизаветы. Не замолвила, промолчала. Снова беседа, похожая на гонимый ветром по сухому жнивью огонек, сама по себе перекинулась на фермы… Матери забыли о детях и обрадовались. Да и как же не обрадоваться? Дела-то знакомые, привычные, о них и поговорить можно всласть. «Цыпленок — птичка нежная, особенно в первые дни, и требует она забот и забот, и пока ее вырастишь…» — «Ой, и не говори, Кулица! Все это мне знакомо и привычно. Я хоть и не цыплят выращиваю, но и с телятами столько хлопот. Ростом они, верно, поболее цыплят, а все одно рождаются беспомощными, как малые дети. Смотри за ними да смотри…» Так незаметно высказали столько похвалы и птице и телятам и говорили взволнованно, задушевно, — так поэты говорят о стихах, а певцы о песнях…

Кулица пригласила гостью пообедать, и Евдокия Ильинична не отказалась. За столом в кунацкой обе матери снова думали о младших детях, а говорили о том о сем. Евдокия Ильинична узнала, что старший сын Кулицы, Алим, живет в Черкесске, учительствует и умеет писать стихи; средний сын, Камбот, и его жена — зоотехники, с весны и до осени живут в горах; что дочь Фатима замужем в ауле Жако… Так матери и не заговорили о том, что их волновало. А почему? Евдокия Ильинична — женщина неробкая, и она сказала бы матери Хусина, что пришла в аул не в гости к Кулице и не затем, чтобы пообедать и поговорить о своих старших детях. Как ветер в спину, гнала ее сюда неотвязчивая мысль: как же так, ее дочь полюбила черкесского парня? И то, что Евдокия Ильинична так спешила в аул и не пожелала отложить встречу с матерью Хусина до осени, предвещало разговор двух матерей чрезвычайно интересный. Как же черкешенка и казачка отнесутся к тому факту, что Хусин и Елизавета, не спросясь родителей, полюбили друг друга, и как матери станут вмешиваться в это весьма деликатное дело? Они же расточали похвалы телятам и цыплятам или выхвалялись своими старшими детьми: Антон — архитектор, Алим — учитель и. поэт, Игнат и Камбот — зоотехники, Фатима и Ольга замужем. Кому это интересно? И стоило ли ради этого тратить время и приходить в аул? Да, видимо, стоило…

Домой Евдокия Ильинична возвращалась веселая, помолодевшая. Остановилась на мосту. Свежий ветер с ущелья трепал ее седые пряди, глаза блестели слезами. На мосту ее встречал Семен Маслюков. Не утерпел и спросил, что она сказала матери Хусина.

— Ой, Сеня! И сама не знаю, что со мной…

Нo я ничего про Хусина и Елизавету не сказала. Обо всем мы так сердечно побеседовали, а о том, ради чего ходила, умолчали. Почему? Сама не знаю почему. Да так-то оно и лучше. Мы и без слов все поняли и без слов наговорились вволю о наших младшеньких. И еще подойдет наше времечко, мы с Кулицей наговоримся вдоволь. Ты бы поглядел, Сеня, какая это душевная женщина, а какая ласковая да обходительная… В гостях у меня обещала побывать. Так я рада, так рада, что познакомилась с нею.

— Ты правильно поступила, Дуся, — сказал Семен. — Я так и думал, что ты ничего плохого не скажешь.

Весна была щедра теплом и обильна влагой. Весь май в верховьях Кубани стоял не то что теплый, а жаркий, даже душный, и не было дня, чтобы над горами не рождалась гроза и не гулял ливень. Утром небо чистое, как отлично промытое окно, горы — в тепле, в солнечном сиянии. Зеленое-зеленое взгорье укрывала голубая дымка. Парила, подсыхала земля, все живое — и травы, и посевы, и сады, и леса, — казалось, в такие часы аж потрескивало, да росло. Зато после полудня, на что ни взгляни, на всем лежали приметы дождя. Горячий воздух был пропитан каким-то особенным, теплым дождевым запахом. Низко, над самыми крышами, летали ласточки, щуры. «Ах, как пахнет дождем!» — говорили знатоки, подняв нос к небу и понюхав. Сады, изнемогая от духоты, стояли не шелохнувшись, будто чего-то поджидали. Над снежными зубцами повисали косматые папахи, из-за моря наползали серые башлыки, и тогда темнело небо и откуда-то из-под земли доносились глухие и тревожные гулы. Раскаты грома в горах коротки и грозны. Как только аспидно-черную тучу надвое рассекала огненная сабля, в ту же секунду раздавался сухой, резкий, как орудийный залп, удар: казалось, что скалы вокруг не вздрагивали, а разваливались, крошились на мелкие части. И тут же ливень, буйный, как вихрь, и шумный, как морской прибой. Дождь не стоял на месте, а косым черным заслоном наваливался на скалы и леса, на ложбины и ущелья, а следом гремели, пенились ручьи и выплескивались реки из берегов.

Такая весна хороша для посевов. К концу мая по всему верховью поднялись озимые и яровые. Ячмень даже закрасовался колосьями. Подсолнух своими широкими, сизыми ладонями начисто укрыл землю. Кукуруза поспешила выкинуть восьмой лист и стояла стройная, молодая, как невеста. Но и сорняки, понимая толк в тепле и влаге, тоже не дремали. Поэтому Илье Голубкову на своих ста гектарах кукурузы пришлось в первых числах июня провести третью, дополнительную культивацию. К июню дожди поубавились, тучи над горами не собирались, земля подсохла, и «Беларусь» на высоких резиновых ногах расторопно, не мешкая, шагал и шагал по рядкам. Подходил к концу загона и сразу же, подняв культиватор, как птичка-трясогузка хвост, теми же быстрыми шагами отправлялся обратно…