— Ладно, батя, поезжайте с богом, — сказал Тимофей. — А лучше было бы, чтоб и меня взяли с собой…

— А хозяйство?

Тимофей наклонил чубатую голову, промолчал.

Дети Тимофея — Андрей и Оксана — уснули еще до приезда Ильи Фомича и Гордея. Дедушка Фома не показывался из своей конуры, и все думали, что старик тоже спал. Но старый казак лишь притворялся спящим. Он нарочно приоткрыл дверь — все слышал и все понимал. И когда из конюшни были выведены оседланные кони и Илье Фомичу и Гордею нужно было прощаться, на пороге своего чулана встал дед Фома. В белых подштанниках и в белой длинной сорочке, высокий и костлявый, он стоял как привидение.

— Илья! Чуешь, сыну! — сказал он. — Как же можно ехать в такое дело без родительского и без божьего благословения? Не годится, сыну… Дурни вы тут все! А ну марш в хату, к иконам!

Пришлось повиноваться. Возле осокоря привязали коней и вернулись в дом. На пороге оставил бурки, карабины, сняли кубанки и, гремя саблями, в «святом углу» опустились на колени. С трудом передвигая ослабевшие ноги и ничего не видя от слез, Прасковья взяла икону и благословила воинов.

— Сыну Илья и ты, внук, — строго сказал дед Фома, — смело идите на супостатов. Нехай пресвятая дева Мария оберегает вас от пули и всяких несчастий. — Осенил крестом Илью Фомича, прижался к нему костлявым телом, потом перекрестил внука и также прижался к нему. — Может, дети, уже и не доведется нам повидаться на этом свете… Ну, все одно теперь… Поезжайте с богом… Воинской славы вам и скорой победы, сыны мои…

— Спасибо, батя, на добром слове. — Илья Фомич поцеловал отца и быстрыми шагами направился к выходу. С женой и с сыном и невесткой попрощался во дворе.

Отец и сын спрятали под бурками карабины, живо, как по тревоге, вскочили в седла и покинули двор, чтобы никогда в него не вернуться. И как только смолк топот копыт, почему-то успокоился ветер, перестал стучать голой веткой осокорь, и наступила такая тягостная тишина, какая бывает в доме, из которого вынесли покойника. Прасковья, всхлипывая, побрела на кухню, не зная, что ей делать. Тимофей по-хозяйски закрыл ворота, гремя засовом. Покурил, постоял у ворот, вошел в свою комнату, присел на лавку рядом с Варварой, посмотрел на спавших Андрея и Оксану.

— Что ж теперь, Тимоша? — спросила Варвара.

— Будем жить… как-нибудь. Завтра проводим мать и дедушку. Останемся одни. Я начну молотилку ремонтировать…

— На что она нужна тебе, эта молотилка? — упрекнула Варвара. — Ох, гляди, Тимоша, как бы вскорости, и тебя, и всех нас не перемолотили!.. Дознаются, куда наши уехали… Что тогда?

Муж не ответил. Понимал, что в словах жены был тот же горестный вопрос, который мучил, беспокоил и его, и Тимрфей не знал, что сказать Варваре и чем ее утешить.

Утром тяжело груженная арба в бычьей упряжке, гремя колесами и поскрипывая ярмом, выкатилась на улицу. Прасковья и дед Фома уехали на хутор Верхний. Опустел шаповалов-ский двор, как пустеет брошенное осенью в кустах коршунячье гнездо. Не осталось ни коров, ни бричек, ни свиней, ни лошадей. Лишь куры бродили по огороду, да в сеннике скучал жеребец. Посреди двора горбилась молотилка, разинув пасть соломотряса, а рядом замасленным жуком чернел мотор с короткой трубой. Не милы были Тимофею ни молотилка, ни жеребец, ни отцовское подворье. Он не сомкнул глаз, всю ночь с тревогой в душе поджидал тех, кто должен был приехать за ящиками. Тимофей то сидел в хате возле лежавшей на кровати жены, то выходил во двор, стоял на крыльце, курил, прислушивался. Как на грех, никто не подъезжал и никто не свистел. Так прошли две ночи. Только на третью ночь перед рассветом измученный Тимофей услышал цокот ступиц. Колеса приблизились ко двору и смолкли. Тимофей замер у ворот. И вот они, два коротких свистка. Тимофеи приоткрыл калитку. «Кто тут?» — «Заблудились чумаки, нельзя ли у вас переночевать?» Двое мужчин в бурках и высоких папахах сами от крыли ворота. Бричка вкатилась во двор. Втроем, молча, торопливо погрузили ящики, положили узел. Молчаливые гости покурили, стоя у брички, отдышались и уехали. Тимофей закрыл на засов ворота, облегченно вздохнул и улегся спать.

Утром он принялся ремонтировать молотилку…

Стояли во дворе молотилка, моторчик и вагон. Мокли, стыли под дождем. Полки барабана, как крылья у птицы, раскинуты, зияла пасть соломотряса со ржавыми зубьями, чернел приземистый, как жук, моторчик; в вагоне жестяная крыша сгнила и провалилась. Смотрел Тимофей на свое хозяйство, и оно вызывало в душе радость и чувство превосходства над станичниками. Встречал казаков и не гасил улыбку, она появлялась то в его веселых глазах, то на плотно сжатых губах. Тимофей курил и помалкивал, полагая, что ни к чему заводить разговоры. За него это делала улыбка. Посматривал казак на новоявленного машнновладельца, а улыбка сразу расцветала на моложавом лице Тимофея я спрашивала: что так смотришь, сосед, дружище? Не узнаешь своего трактовца? Или желаешь со мной побеседовать? А нам не о чем беседовать. Что ты умеешь делать? Крутить быкам хвосты и копаться в земле, как жук в навозе? А я механик, у меня полон двор техники, и моему велению подчиняются не быки, а машины… Так что не смотри на меня удивленно и не заводи со мной балачку: на разных языках толкуем…

Еще в летние дни, когда молотилка появи- лась во дворе, такую же волнующую радость носила под сердцем и Варвара. Бабочка раздобрела, начала наряжаться так, будто каждый день у нее праздник, и сделалась не в меру разговорчива. Встречалась с соседками на улице или на берегу, когда приходила по воду, и свою радость выражала не улыбкой, как это делал Тимофей, а словами.

— Ой, бабоньки! — говорила она радостно. — Поглядели бы вы, милые, что делается у нас во дворе! Мой механик, верите, раскидал по двору все, начисто распотрошил машины, так разломал и раскидал, что у меня внутри все аж захолонуло. Думала, пропало добро, не соберет, не даст ладу… И что вы думаете? Собрал, сложил все до кучи, как было, а то еще и лучше…

— Ой, Варюша, это какой нужен ум! — Я и сама удивляюсь.

— Да, голова у Тимофея Ильича! Подумать только! Всё раскидал и всё сложил!

— Башковитый у тебя муженек, Варя! Истинный чародей!

— И в кого скажи, пошел? Ить все Шаповаловы более всего мастера по скоту и по земле…

— У Тимоши это от природы, — глубокомысленно заявила Варвара, — Сказать, от самого господа бога… В крови у него тяготение к машинам… И в детстве, бывало, все из железок мастерил… Зараз он готовится к лету. Так что радуйтесь, бабочки, принесет вам Тимоша облегчение, не будете топтать пшеничку катками и цедить зерно на веялках. Молотилка вкатится на ток и сама все изделает!

Даже дети Тимофея — Андрей и Оксана — и те понимали, какая великая сила таилась в молотилке. С того дня, когда молотилка вкатилась во двор, Андрей и Оксана каким-то своим детским чутьем сразу осознали, что теперь они уже стали не такими, как вся станичная детвора, а детьми особенными: среди своих одногодков. держались особнячком, в играх не участвовали, и на строгих, гордых их личиках было написано:

«А наш батя — механик, а у нас машины…» И Фома гордился внуком Тимофеем. Часто ста рик сиживал на завалинке возле двора со своими сверстниками. «Какие росточки, кум, на кубанских землях произрастают опосля нас, а? — говорил он. — Бери в наглядность моего внука Тимофея. Мастак, и какой мастак! Умеет и на коне и на моторе джигитовать, Получился такой из себя разудалый, чертенок…»

Не радовали машины только Илью Фомича и Гордея. Илья Фомич мечтал обзавестись сыр-заводом. Что проку в молотилке, да еще и в подержанной? Какая из нее может быть выгода? Рабочий сезон — три месяца, не больше. А вот сырзавод в станице, когда вокруг столько молочного скота, может дать настоящую прибыль. К тому же Илья Фомич считал, что за молотилку, купленную на хуторе Вербовом у казака-пьяницы Варфоломеева, заплатили слишком дорого. Илья Фомич уступил просьбе сына, а в душе был не согласен. «Бери, покупай, шут с тобой, — думал он, — а станешь отделяться, засчитаю все, до копейки…» Гордея не радовала покупка только потому, что он совершенно ничего не смыслил в технике и был к машинам равнодушен. «Пусть братуха возится с железом, — думал он, — а я от земли и от скотины не отойду».