— Не узнать нашу маму, — повернувшись к мужу на кровати, сказала Надя. — Удивительно, как она за эти дни изменилась. Стала и веселая и приветливая. А как дети к ней привязались, как они ее полюбили…

— Ничего удивительного, — понимая радость жены, рассудительно говорил Антон. — Мать отдохнула, избавилась от привычных забот, отсюда и перемены. Ведь нелегко ей там живется, хотя она никогда на свою жизнь не жаловалась. И в том, что дети к ней потянулись, тоже нет ничего загадочного. Известно, все бабушки души не чают в своих внучатах, а дети это понимают и на любовь отвечают любовью…

— Антоша, пусть мама остается у нас, — сказала Надя, не слушая мужа. — Скажем: пусть остается и живет.

— Чего это ты вдруг? — удивился Антон. — Недавно она не нравилась тебе своими разговорами!

— При чем тут разговоры? — рассердилась Надя. — Не было бы тогда Саввы Нестерови-ча… Уговори ее, скажи, что у нас ей будет хорошо…

— Разве она бросит свою ферму?

— Но сколько же можно работать на ферме?

— Заранее предвижу бесполезность этого разговора, — сказал Антон, зевая и натягивая на плечи одеяло. — Да и не уживется она с Ивановной. Очень уж они разные…

— Ивановну рассчитаем, — живо сказала Надя. — Плохо, Антоша, когда в доме чужие люди. С матерью и детям и нам… Поговори, Антоша. Пусть бросает ферму.

— Ну, хорошо, — согласился Антон. — Поговорим вместе.

Антон знал, что мать с неприязнью относилась к Ивановне, считала ее ленивой, нерадивой, любившей сладко поесть и подольше поспать. Но Антон не знал, что мать, бывая в магазине, видела, как из тех денег, какие выдавались на покупку продуктов, Ивановна оставляла себе то рубль, то трешницу, пряча их за пазуху. Неизвестно ему было и то, что между матерью и домработницей произошла крупная ссора на кухне, когда они остались в квартире одни. Евдокия Ильинична из самых добрых побуждений сказала, чтобы Ивановна пораньше вставала и следила за чистотой комнат. Ивановна вспыхнула и ответила непристойной руганью.

— Чего ты лезешь во все щели? — Лицо Ивановны покрылось красными пятнами. — Чего липнешь ко всему, как репей? Кто ты такая, что берешься всех поучать? В своем телятнике распоряжайся! У меня тут есть хозяева!

— Пригрелась на теплом местечке! Птичник бросила, в лакейство ударилась, лежебока!

— А ты кто?! На себя сперва погляди! Я одному твоему сыну угождаю, а ты прислужничаешь тысячам! Извелась вся, праведница!

— Я людям служу и денежки у них не ворую! А ты по рублику крадешь у сына, бесстыжая твоя морда!

— Брешешь! Брешешь! — сквозь слезы кричала Ивановна. — Кто тебе поверит?

— Поверят… Я видела, как ты прятала… Вот расскажу сыну!

— Ведьма! Погубить захотела! — не говорила, а голосила Ивановна, — Ты чего сюда приехала? Тебя завидки берут? Хочешь мое место занять?!

— Эх, дура, дура, — качая головой, ответала Евдокия Ильинична. — Твое место мне и даром не нужно. У меня свое есть, и не бойся, на твое не променяю… А то, что ты лодырька бесстыжая, да еще и воровка, так об этом я тебе в глаза и говорю… И ты знай!

В это время на кухню вошла Надя, и ссора прекратилась. Надя увидела рассерженное лицо матери и плакавшую Ивановну и спросила, что у них произошло. Ответа не последовало. Евдокия Ильинична повязала голову косынкой и ушла. Ивановна все еще всхлипывала. И сколько ни спрашивала Надя, почему Ивановна плачет, она, не поднимая головы и шмыгая носом, молчала..

Незаметно наступил конец гостеванью. Был: куплен билет на самолет и послана Игнату телеграмма. Антон принес из магазина вместительный чемодан, обитый черным дерматином. В него положили дорожные вещи, покупки для Ильи и Стеши, теплые, в галошах, ноговицы — подарок Антона, два отреза на платье и пуховую шаль мелкой фабричной вязки — подарок Нади. В кошелке поместились харчи на дорогу, крупные краснобокие яблоки, сливы, две коробки шоколадного набора — гостинцы Игнатовым дочкам — Гале и Вале.

Вручая матери билет, Антон спросил, не боится ли она лететь в самолете.

— Страшновато, сынок, — созналась мать. — Но люди летают, не боятся, полечу и я. На старости лет с неба погляжу на землю.

Самым радостным событием было то, что Евдокия Ильинична наконец-то избавилась от щербины. По совету Нади протезист сделал мост металлический, коронки по бокам золотые, а два зуба пластмассовые. Золото рядом с белыми, удивительно молодыми зубами блестело непривычно, и Евдокия Ильинична, желая убедиться, что у нее нет щербины, нарочно не сжимала губ и то без причины смеялась, то улыбалась. Не только Антон и Надя, а даже дети в один голос сказали бабушке, что зубы у нее молодые и очень красивые. Катя — какая умная девочка! — уверяла всех, что бабушка стала совсем молодая. Евдокия Ильинична отнимала детей я целуя их, говорила: «Ах, какие вы славные воробьята, и как же я буду без вас теперь?» «А та не уезжай', бабушка», — говорил Юра. Катя кивала головой и тоже просила бабушку остаться. «Не могу, мои голубчики. У меня есть свои дела, да и своя хата, к ней я привыкла. Юра, Катя, приезжайте ко мне на все лето, у нас хорошо, привольно…» Одна Ивановна не радовалась, на Евдокию Ильиничну не смотрела, делая вид, что ничего не случилось. «Дуется и не глядит на меня, — думала Евдокия Ильинична. — И пусть дуется… Наверно, стыдно в глаза смотреть, вот и отворачивается…»

Улучив минуту, когда в комнате никого не было, Евдокия Ильинична подходила к зеркалу. Почему-то языку было тесно, она чувствовала им бугорки пластмассы и скользкость металла. Трогала пальцем зубы и находила, что они острые и крепкие. «А этот чернявый доктор и в самом деле чародей», — думала она. Все смотрела, все любовалась и не могла насмотреться и налюбоваться. Мысленно она была на хуторе и думала о том, как же удивятся хуторяне, когда увидят ее новые зубы и услышат ее нешепелявый голос. Она непременно пойдет к Семену Маслюкову — пусть и он посмотрит и порадуется. Ей приятно было сознавать, что теперь-то не нужно стыдиться своей улыбки, своего голоса и не надо прикрывать ладошкой рот. Смотрела в зеркало, нарочно улыбалась и видела белые и золотые зубы, и свое лицо молодым и веселым. «Какая молодец Катя, — думала она, — как верно подметила, зоркие у нее глазенки».

Дети знали, что, отец повезет бабушку на аэродром, когда они будут еще спать. Поэтому после ужина Катя и Юра простились с бабушкой. Обнимая прильнувших к ней детей, целуя их, называя и «мои воробьята», и «мои ласковые голубята», Евдокия Ильинична всплакнула и, скрывая слезы, ушла в свою комнату. Следов Антон принес будильник, завел его и поставил стрелку на цифру «пять». Мать укоризненно посмотрела на сына и сказала:

— Сынок, я не просплю.

— На всякий случай… Пусть покараулит.

Уложив детей, Надя вошла к матери и сказала, что Катя и Юра улеглись молчаливые и со слезами на глазах.

— Как они вас полюбили, мамо…

Сидя на диване, Евдокия Ильинична ответила, что и она полюбила внучат, что и ей без них будет скучно. Антон и Надя уселись в кресла, и тот нужный им разговор с матерью начался сам собой… Антон спросил, когда же прискорбненцы покинут свои хаты и переселятся на Щуровую улицу, а мать ответила:

— Собирались перебираться на праздники… Может, без меня уже переселились, а может, еще отсиживаются… Я наказывала Илюшке, чтоб без меня не покидал хату… Если бы что было, то Илюшка дал бы знать. — И со вздохом добавила: — Как же не хочется отрешаться от насиженного места…

— Деваться все одно некуда, через год-два Кубань начисто смоет хаты, — сказал Антон. — Это — счастье хуторян, что Онихримчуков заранее побеспокоился и домики построил.

— Игнатьичу спасибо. — Евдокия Ильинична помолчала. — Только не знаю, как мы приживемся на той Щуровой… Не знаю.

— Мамо, переезжайте жить к нам, — сказал Антон. — Будете в семье за старшую.

— Верно, мама, соглашайтесь, — поддержала мужа Надя. — А на Щуровой пусть поселяется Илюша с молодой женой.

— Знаю, мамо, скажете, что у вас телята, ферма, — забегая вперед, говорил Антон. — Но сколько можно, мамо, оберегать и ферму и телят? Вы свое отработали, даже с лихвой, и теперь можете отдыхать. Да и возраст ваш…