— Не поеду! Ты отлично знаешь, что дело вовсе не в моих нервах!

— Стыдно, Светличный! Бывшему комиссару и секретарю райкома надлежало бы знать, что в деревне идет (ожесточенная классовая борьба, а на Кубани эта классовая схватка является чрезвычайно острой. Сама жизнь поставила вопрос: кто кого? Или мы уничтожим кулака, или он возьмет нас за горло. Другого пути нет. — Снова задумчиво посмотрел на белевшую, задернутую дымкой степь, на скованный льдом Дон. — Если же говорить о Кубани и о кубанском казачестве вообще, то это есть современная Вандея. Соображать надо, дорогой мой. Не знаешь, что такое Вандея? Очаг реакционных мятежей и контрреволюции.

— Зачем же всех казаков мерить одной меркой? — возразил Светличный. — Казаки были и есть разные… Иван Кочубей — тоже казак.

И я казак и горжусь этим.

— Речь, дорогой мой, не о тебе и не о Кочубее. — Илья Ильич ходил по кабинету, хмурил брови. — Под Эльбрусом что было? Хорошо, что вовремя погасили этот костер. Так что, дорогой комиссар, не нюни распускать нужно, а окончательно сломить сопротивление классового врага… Ты еще почитай Сталина, почитай, тебе это полезно. С кулаками и саботажниками церемониться мы не можем! Не имеем права!

— Разве в Краснокаменской все кулаки и все саботажники? — бледнея, спросил Светличный. — Старики, старухи, детишки? Их тоже на высылку? А за что? В чем их вина? И как можно это допустить, Илья Ильич?

— Да, Илья Ильич был прав — комиссар тяжело болен. И лечить его надо срочно, иначе погибнет. — Илья Ильич сел на свое место, откинулся на спинку кресла. — Лечить не только физический недуг. — Нажал кнопку, и в дверях появился молодой, армейской выправки мужчина. — Сазонов, позвони Колмановскому и скажи, что Илья Ильич просит путевку в Кисловодск. Да, сегодня, сейчас. — Сазонов ушел, а Илья Ильич снова вышел из-за стола, обнял молчавшего Светличного. — Только из личного к тебе, Петр Нилыч, уважения, помня твои революционные заслуги, Илья Ильич все, о чем мы тут беседовали, забыл и выбросил из головы. Получай путевку, поезжай в Кисловодск. Я скажу, где нужно, что ты действительно тяжело заболел… Вернешься — дадим работу и полегче и поспокойнее.

— Если я и болен, — сказал Светличный, — то лечиться буду в Надеждинской. Там у нас и солнце, и горный воздух почище, нежели в Кисловодске.

— Смотри, горячая голова, пожалеешь.

…Вспоминая поездку в Ростов, свой разговор с Ковальчуком и с Ильей Ильичом, Светличный с тоской смотрел на завьюженные вершины, желая мысленно представить себе, где же в этой мешанине гор затерялась Краснока-менская и как ему туда добраться. В это время у его ног заскрипели колеса, затопали копыта и остановилась залепленная снегом тачанка. Светличный увидел припотевших, с сосульками на ногах, с куце подвязанными хвостами лошадей, кучера в тулупе с высоченным воротником и молодецки спрыгнувшего на землю Ивана Го-лубкова. Подбирая полы длинной, не по росту бурки, Иван черкнул ладонью заиндевелые пшеничные усы и сказал: /

— Доброго здоровья, Петр Нилыч! Давно поджидаете?

— Да вот стою, мерзну.

— Эх, беда! Из-за непогоды малость задержался, — говорил Иван. — Я из Краснокаменской. Ехал напрямик, через Балахонов. Поспешал, а дорога паршивая, повсюду засугроблена, вскачь не поедешь. Сани достать не мог. Никто не ждал такую снежную зиму. Да и краснока-менцам зараз не до саней.

— Что в Краснокаменской? — строго спросил Светличный.

— Полный порядок, — живо ответил Иван, желая этим обрадовать секретаря райкома. — Чернодосочную начали вытряхивать, и дело идет успешно. Солдаты прибыли вчера для порядка. Но все спокойно. Станицу разбили на пятидворки — для удобства. В пятидвор-ки начали собирать людей. Завтра утром будем погружать на подводы и отвозить в Армавир… Погодка, верно, не совсем подходящая.

— Почему меня не подождали?

— В райотделе есть директива.

— Какая директива?

— Ну, насчет того… чтоб очищать чернодосочную… Что-то, Петр Нилыч, вы так в Ростове задержались?

Светличный не ответил. Узнал кучера, когда-то служившего в райкоме, усатого казака Евдокима Нечитайлова, поздоровался с ним. Поставил ногу на шаткую ступеньку тачанки, подобрал полы бурки и, прогибая рессоры, уселся на мягкое, укрытое полстью сено. Рядом сел Иван, и кони тронули.

— Сколько отсюда напрямик до Краснокаменской? — спросил Светличный.

— Если ехать через Балахонов, то верст двадцать…

— Едем в Краснокаменскую… И быстрее! — К кучеру: — Евдоким Корнеевич, а ну покажи коням кнут!

— Это можно, — отозвался, не поворачиваясь в своем дубленом тулупе, Евдоким. — В станице, Петр Нилыч, такое разворушение пошло, что поспешать вам туда надо… А ну, братки!

— Петр Нилыч, а мне велено везти вас в Надеждинскую, — сказал Иван.

— Кто велел?

— Мой начальник… товарищ Бороздин.

— Почему из райкома не прислали машину?

— Не могу знать… Мне приказано встретить вас и доставить в Надеждинскую.

— И все же мы поедем в Краснокаменскую.

Светличный теплее закутался в бурку, Евдоким причмокнул, «показал» лошадям кнут, и тачанка загремела по мерзлой, побитой колесами дороге.

Прошло более двух часов. Проехали хутор Балахонов. Светличный спрятал в бурку голову и не то дремал, не то о чем-то своем думал. Иван курил и поглядывал то на Светличного, то на дорогу, входившую в ущелье. «Чего он едет в Краснокаменскую? — думал Иван. — Наверно, что-то задумал, а вот что?..» Гулко стучали колеса. Дорога лежала по обрыву. Справа внизу было видно заваленное снегом русло Кубани, слева вставали отвесные скалы. Ехала тачанка, а казалось, что навстречу двигались чистенькие, искрящиеся свежим снегом горы. Они то сходились, то расходились, поворачивались то одним боком, то другим, желая показать, как на их белых мантиях желтыми пятнами лепились курчавые лески да угольками краснели ягоды боярышника. Проехали перекинутый со скалы на скалу ветхий мосток, и отсюда взору открылась просторная, залитая светом белая равнина. Сквозь слизанный ветром снег кое-где чернели лоскутки пахоты. Невдалеке, на высоком берегу, как на карнизе, белела крышами и темнела голыми садами Краснокаменская…

…Иван открыл тяжелые липкие веки, и видение вмиг исчезло. Не стало ни тачанки, гремевшей по горной дороге, ни Краснокаменской с ее белыми крышами и голыми садами. Все так же матово серело оконце, и все так же о чем-то своем невеселом нашептывал дождь. А в теле почему-то гнездился озноб, лоб покрылся испариной. Иван рукавом вытер холодный пот, тяжело вздохнул. «Или я захворал, или через те думки стало так ознобно», — думал он. Затем поднялся, опустил с лавки белевшие в подштанниках костлявые ноги, закурил. Не зажигая света, отыскал в чемодане поллитровку. Нужно было выпить за обедом. Не выпил. Постеснялся Евдокии. Даже виду не подал, что в чемодане припасена водка. Теперь же, чувствуя холод во всем теле и сосущую боль в груди, он не мог удержаться. Жадно, через горлышко глотнул. Сел на лавку и сразу в груди почувствовал теплоту. И ему вдруг захотелось рассказать Евдокии о том, о чем никому еще не рассказывал, и рассказать сейчас, в эту дождливую ночь.

Постучал в дверь и чужим, охрипшим голосом сказал:

— Дуся… Чуешь, Дуся… Ты не спишь?

Тишина. Постоял, прислушался. Дождь припустил сильнее, силился своим тягучим шумом заглушить голос Ивана. Постучал вторично и сказал громко:

— Дуся! Не спишь, Дуся?! Выдь-ка на минутку…

Звякнул крючок. Натягивая на плечи шаль, в дверях показалась Евдокия Ильинична.

— Ну что тебе?

— Хочу поведать, Дуся…

— О чем? О грехах своих?

— Сядь и послушай… Прошу, Дуся… СядьРасскажу тебе о Светличном…

— Мучаешься?

— Обидно и больно…

Евдокия Ильинична хотела зажечь свет,

— Не надо, Дуся… В темноте говорить спокойнее.

Иван отошел к окну. Курил и смотрел на слезившиеся стекла, прислушивался к шуму дождя, не знал, с чего и как начать рассказ. Евдокия Ильинична, кутаясь в шаль, присела на кровати и приготовилась слушать.