– И войн не будет тоже, – убежденно заявляет Мишка. – На войне убивают. Это плохо…

– Да, – повторяет мальчик, похожий на чеченца. – Лучше, чтобы все люди были как братья.

Устами младенца, произношу я мысленно, но мне не смешно.

– Нам бы тогда не пришлось быть беженцами… – тоненько вторит худенькая девочка с длинными льняными косами, прижимая к груди серенького плюшевого котенка. Кажется, я такого видел где-то…

Моя рука дрогнула, и дверь с премерзким скрипом приотворилась. Пятнадцать головок тотчас повернулись в мою сторону.

– Слава! – Мишка подскочил и ловко повис на мне, как обезьянка на пальме. Мне осталось только его поддержать. Теперь я увидел Веру в простом темном платье, делающем ее стройнее и выше.

– Миш, кто это, – шепчет девочка-беженка, – твой папа?

– Нет. – Он расцепил руки и сполз вниз. И меж пушистых бровей у него появляется та же упрямая складочка, что и у матери. – Это мой друг, понятно?

– Понятно, – тихо вздыхает девочка. И продолжает нянчиться со своей игрушкой, заметно сторонясь других детей.

– Это Аня, – говорит мне на ухо Мишка. – Они недавно из Дагестана приехали к родственникам. У нее отец погиб…

Я чувствую, как в уютное тепло маленького мирка, словно через распахнутое окно, потянуло ледяным ветром.

– А я тебе кое-что принес. Правда, не радиоуправляемая космическая станция, но все же… – Я достаю немного помявшуюся синюю коробочку.

– Спасибо… – Он на мгновение опускает длинные лохматые ресницы. – Я думал, ты больше не придешь. А откуда ты знаешь про радиоуправляемую станцию?

«Вот черт! Не признаваться же, что подслушивал… Пусть нечаянно, но все же…»

– Я всегда держу слово, – говорю я, глядя в круглые, как пуговицы, доверчивые Мишкины глаза. – Меня научил этому один мальчик. Когда-нибудь я тебе расскажу… А про станцию… – я поднимаю его и сажаю на плечо, удивляясь, как легки дети, – просто подумал, что, наверное, всем мальчишкам хотелось бы такую.

– Насколько я понимаю, – вмешивается в мужской разговор Вера, – моего мнения здесь уже не спрашивают? Вы позволите?

Она отправляет Мишку в группу, плотно закрывает дверь и отводит меня в сторону, в дальний конец коридора.

– Послушайте. – Ее суровое бледное лицо исполнено мрачной решимости, но я чувствую, что каждое слово дается, ей нелегко. – Я очень прошу оставить нас в покое. Не потому, что считаю вас плохим или кем-то еще. Вы должны понять. Вы слишком молоды. Ребенок – не кукла, с которой можно поиграть, пока есть настроение, и забыть, когда оно пройдет… Мой муж, к сожалению, сейчас далеко, на заработках… Наверно, Мише не хватает отца, мужского влияния. В шесть лет легко привязаться к доброму чужому дяде. Но потом, когда вы уйдете, ему будет больно. А я не хочу, чтобы ему было больно. Вы должны понимать это, ведь вы сами прошли, наверное, через ужасную боль…

Вера, запнувшись, умолкает, перебирая пуговицы на платье. Ее полные, бледные, не тронутые помадой губы мелко вздрагивают. И я вдруг чувствую еле уловимое родство уставшей души. Она не права в том, что я ищу только избавления от своей неприкаянности и ночных кошмаров. Просто я никак не могу привести в порядок свои мысли и ощущения, подобрать несколько необходимых слов, после которых все станет простым и понятным, как вода или воздух. Я не знаю, существуют ли такие слова. Ну почему, почему я не умею выражаться красиво и свободно, как Огурец или хотя бы как Кирилл?

– Я понимаю вас. – Я с трудом строю фразы, содрогаясь от их бестолковой банальности. – Правда. Только не нужно судить обо всех мужчинах по одному. Простите, я это сказал не для того, чтобы вас обидеть. Я не предаю и не продаю друзей.

Она вскидывает на меня глаза. Огромные, строгие, печальные…

Иссиня-серые, как вечерний сумрак. Как я мог прежде не находить ее красивой, когда у нее такие удивительные глаза?

Входная дверь с шумом хлопнула. Мимо нас протопали две женщины с авоськами, скороговоркой протараторив:

– Здрасте, Вермихална, забираем!

Коридор тотчас огласился ребячьим писком.

Дверь группы напротив приоткрылась, и из образовавшейся щели выглянуло пол-лица с весьма любопытным блестящим карим глазом.

– Извините. – Встрепенувшись, Вера распрямляет плечи, вздергивает округлый подбородок. Ее отвердевший голос эхом отлетает от стен с изображением диковинных птиц. – Мне нужно работать. Надеюсь, вы меня правильно поняли. До свидания.

Уже на пороге я оборачиваюсь:

– Я обещал вашему сыну зайти. Вы же не хотите, чтобы он считал всех взрослых мужчин лжецами?

Ее потемневшие глаза блестят, как ночные всполохи, щеки рдеют неровными пятнами.

– Вас это не касается!

Она права. Зачем я ее мучаю? У каждого свой ад. Мне должно быть стыдно…

– Пожалуйста, уходите.

Дверь группы напротив уже распахивается настежь, оттуда появляется высокая смазливая брюнетка в кожаных штанах в облипочку, с азартным огоньком в черных очах. Экземпляр во вкусе Кирилла. Надо будет намекнуть ему, где следует поискать. То-то удивится!

– В чем дело? – вопрошает она высоким, хорошо поставленным голосом. – Веруш, позвать охрану?

– Не надо. Извините. До свидания.

И слышу за спиной горячий возбужденный полушепот:

– Это кто, твой бывший?!

– Нет.

– А кто?

Я многое бы отдал, чтобы услышать. Но я честно выхожу прочь, огибаю здание и вижу через теплое стекло, как Мишка, сидя на затянутом ковролином полу, перебирает разноцветные детальки из распечатанной коробочки, украдкой вытирая глаза и нос. А рядом примостилась девочка-беженка с льняными косами и, гладя его по плечу, что-то шепчет в самое ухо.

Какими-то закоулками я выхожу к метро «Сокольники». Последние озябшие торговцы сворачивают товар.

– Молодой человек! Купите цветы…

– Это вы мне? – Я удивленно оборачиваюсь к толстой, слегка пьяной тетке в фартуке поверх телогрейки, с тлеющей сигаретой, зажатой в дырявой перчатке. Около ее ног громоздится освещенный шкафчик с целой оранжереей, от роз и гвоздик до какой-то неизвестной мне пестрой дребедени.

– В-вам-вам. Смотрите, какая красота. В-ва-ша девушка будет в в-восторге.

– У меня нет девушки.

– Почему? – Ее удивление вполне искренне. – Молодой, симпатичный… А м-может, тебе нравятся мужчины?

– Дура! – Я сплевываю на подмерзший асфальт, пробуравив крохотную лунку.

– Ну, извини. Купи цветы, а? Неохота назад переть. Я со скидкой отдам. Маму порадуешь. Мама-то есть у тебя?

– Есть.

– Ну, слава богу. Бери, не пожалеешь. Месяц отстоят. Гляди: все свежие, не мороженые…

– Да отстань. – Я достаю сигареты. – У меня и денег нет.

– Ну, ты даешь, – презрительно фыркает цветочница. – Ни бабы, ни бабок… – Она громко хохочет. – Потому и бабы нет, что бабок нет…

Я смотрю на ее красное заветренное лицо, нестарое, но уже утратившее нежность, привлекательность и женственность. Почему-то меня не задевает ее нарочитая грубость. Раньше наверняка бы задела. В той жизни, до… А сейчас…

– Чего смотришь? – Она перестает смеяться, осекшись под моим взглядом.

Я пожимаю плечами:

– Да так. Тебе самой-то давно цветы дарили?

– Ага. – В ее голосе слышится горькая злость. – Он подарит, жди…

– Муж?

– Объелся груш. Только пить да жрать за мой счет. А парень взрослый, пятнадцать, надо одеть-обуть, накормить. Стой здесь с утра до ночи в жару и мороз. Чтоб они провалились, эти цветы. – Она простуженно шмыгает носом и трогает меня за рукав. – Хорошая куртка. Вот пацану своему хочу такую же прикупить. Теплая?

Я опускаю глаза и обнаруживаю, что по ошибке напялил вместо «пилота» «трофейный» камуфляж. Ну и ну. За целый день даже ухом не повел. Вот чмо!

– Импортная? – не отстает цветочница. – За сколько брал?

– Слушай. – Меня вдруг посещает шальная мысль. – Давай махнемся. Я тебе камуфляж, а ты мне цветы. Здесь такой не купишь ни за «бабки», ни за «дедки».

– А ты где взял? – Она недоверчиво изучает воротник.