Нет. Так не должно быть. Я не хочу. А чего хочу? Не знаю. Иногда, просыпаясь ночью, прислушиваясь к шорохам и скрипам, доносящимся из-за панельных стен соседних квартир, я вдруг с ужасом чувствую, чего мне не хватает. Звуков оттуда. Неужели Кирилл прав? Мне не хочется думать об этом.
Слишком страшно.
«Пятерка» Кирилла трогается с места и исчезает в темном лабиринте московских дорог. А я остаюсь один. Бреду наугад. Нахожу какую-то лавку, присаживаюсь. Прямо передо мной колышется дерево, на котором еще уцелели, как зацепившиеся за ветки после взрыва куски материи, несколько иссохших, скукоженных листков. Ветер немилосердно терзает и треплет их рваные лоскутки. И они, обессилев, по одному отрываются и неприкаянными беженцами-странниками обреченно пускаются в последний путь…
«С концом вас света…»
Что-то невесомо-влажное садится на мою щеку. Поднимаю голову. Из дымовой завесы ис-синя-черного неба лениво сыплется мягкий снег, застилая подмерзшую земную грязь обманчивым покрывалом, делая ее чище, светлее, непорочнее.
Зима – это высшая ложь.
В только что «зачищенном» селе местные толпились около вновь образованного блокпоста. У них проверяли документы. Бородатые старики, женщины неопределенного возраста в длинных юбках и платках, точно сошедшие с картинок про двадцатые годы, дети мал-мала. Мальчиков-подростков не было.
– Все воюют, – хмуро произнес парень-омоновец. – Только что всех, кого живыми взять удалось, вывели за село. Там и совсем сопливые попадались. Им бы буквы учить, а они из пушек палят. Дикари чертовы… – Его голос сорвался в озлоблении.
Да, это село доставило нам немало хлопот. Я сам раскидал весь запас гранат, пока с Кириллом входили в один из домов. К моменту взятия уцелели три стены да балка перекрытия. Да рваные останки тех, что недавно были противниками. Жалости уже не осталось. Не мы их, так они нас…
Одна из женщин беззвучно плакала, вытирая тыльной стороной ладони красные глаза. Ее мужа также отвели «за село». Это означало расстрел.* Стоявший возле нее мальчишка лет двенадцати что-то говорил, трогая мать за локоть, и время от времени поглядывал на нас жгучим, полным ненависти взглядом.
– Проклятый щенок, – процедил сквозь зубы мой случайный собеседник, – надо было б и его шлепнуть вместе с остальными… А то потом пальнет еще в спину. У них тут оружия в огородах – жопой ешь. Один ржавый ствол сдадут, а после с десяток новеньких достанут.
Я молчал, зная, что он прав. Тоже многое повидал за последнее время…
Вдова боевика тем временем сняла темный, в мелкий цветочек платок и принялась вытирать им мокрое лицо. В ушах под гладко зачесанными волосами что-то блеснуло. Парень-омоновец сплюнул и, передернув затвор, направился к ней. Мальчишка вытянулся, загораживая мать. Парень отшвырнул его в сторону, схватил замершую женщину за мочки ушей, что-то пробормотав, с силой рванул вниз. По шее поползли, теряясь за воротом, темно-красные ужики. Коротко вскрикнув, чеченка приложила платок к порванным мочкам, и слезы потекли по ее побледневшему лицу с новой силой. Она сгорбилась, сделавшись похожей на старуху. Мальчишка подбежал к матери, обхватил за шею, затем повернулся, сжал кулаки, открыто глядя на нас с лютой, недетской злобой. Женщина, поспешно завязав платок, затолкала сына за спину. Мне стало противно. Если уж и приходится воевать, то не с бабами и детьми.
– За каким ты сделал это? – спросил я омоновца, прятавшего окровавленный трофей в нагрудный карман. – Из-за таких, как ты, они нас и ненавидят. Может, завтра конец, на хрен тебе золото на том свете?
Лицо парня вдруг исказилось, на губах выступили клочья белой пены, так что я испугался, не хватил ли его удар.
– Т-ты, придурок, заткнись! – прошипел он, хватая меня за ворот, забрызгивая мое лицо клокочущей сивушной слюной. – Пойди пожалей эту суку с ее бандитским выродком! Пока вы сюда тащились, нас из двух десятков половина уцелела! И всех нас… думаешь за что? За их вонючего Аллаха, скребаную свободу?! Дерьмо! – Он сунул мне под нос сложенный в кукиш кулак в бурых пятнах и шрамах. – Доллары, вот что им нужно! Чтобы их бляди за наш счет в бриллианты наряжались! Мы им города понастроили, вышки нефтяные понаставили, а теперь русские плохи стали! Ты видел, что они с нашими делают?! Рабов наших вызволял – двадцатилетних полумертвых стариков? Хочешь – пойди погляди вон в тот дом!
Он ткнул пальцем в направлении белой одноэтажной мазанки с выбитыми окнами и сорванной с верхних петель дверью, отчего она жалко скособочилась, как одноногий инвалид.
– Убери грабли! – заорал я в ответ. – Мы тоже не в ж… пальцем ковыряли, ясно?! Думаешь, один ты воюешь?! Мародер!
Подоспевшие ребята расшвыряли нас в разные стороны. И вовремя. Еще минута – и мы запросто могли бы разрядить друг в друга по обойме. Высокий седой старик у забора смотрел на на" с выцветшим, лишенным эмоций взглядом.
– Придурок! – прошипел Кирилл, встряхивая меня за плечи. – Мы не должны ссориться из-за них – забыл золотое правило войны?! Иначе всем нам крышка.
Я оттолкнул его и пошел к белому домику с выдранной дверью.
– Не ходи туда! – крикнул Кирилл.
Но я не послушал. Потому что, шагая в черный проем, из которого тянуло тошнотворным запахом тлена, знал: раз мне довелось попасть в ад, я должен постичь все его круги.
Мои руки затряслись так, что я едва не выронил автомат. Кровь была везде. Какой-то безумный маньяк рисовал ею непонятные то ли знаки, то ли буквы на разбитом зеркале старенького трюмо, беленом потолке, обтянутом оранжевой тканью абажуре, голубых, в меленький цветочек обоях…
Тело мужчины было выпотрошено, словно туша после забоя. Отсеченная от туловища голова укоризненно смотрела на меня со стола полным нечеловеческого ужаса тусклым взглядом, точно упрекая за опоздание. Рядом с обезображенным мужским трупом лежал обнаженный женский, с неестественно широко разведенными ногами. Длинные светлые волосы свисали с кровати на заляпанный бурыми пятнами пол.
Соседняя комната была детской. Стены, разрисованные забавными медвежатами, новенький сетчатый манеж, деревянная кроватка в углу… На полу валялся серенький плюшевый котенок с забавной мордашкой. Я зачем-то поднял его и принялся разглядывать. Игрушка была липкой, пачкала ладони… В первую минуту мое сознание отказывалось принимать противоестественную истину: именно эта мирная мягкая игрушка и послужила кистью для чудовищных росписей.
Ребенок лежал в своей кроватке. Это была девочка. Совсем крохотная. Я ничего не смыслил в детях. Может быть, она была ровесницей дочки Дениса. Или немного старше. Но теперь это не имело большого значения, потому что ей уже никогда не вырасти… В каком-то странном оцепенении, будто в тумане, я поднял игрушку, вытер, как сумел, какой-то подвернувшейся тряпкой и положил возле скрюченного тельца ребенка. Открыл шкаф, из которого пахнуло слабым ароматом легких цветочных духов, нашел белую простыню и накрыл ею девочку…
Уютная чистенькая комната, залитая нежно-оранжевым светом от матерчатого торшера. За столом ужинает мужчина. Молодая женщина на минутку вышла в детскую, чтобы взять на руки из кроватки маленькую дочку, с улыбкой протягивающую матери плюшевого серенького котенка…
Смутно помню, как выбрался на улицу. Осел, привалясь к стене. Ноги не держали. Мне хотелось громко завыть и начать биться головой об эту проклятую землю, пока мне не объяснят, как такое может на ней твориться. Или просто вскинуть автомат и дать очередь по стоящим у забора безмолвным людям, позволившим у себя под носом чудовищное зверство… Мои ногти до ссадин впились в ладони. Я не хотел, я боялся стать такиГМ же, как те, кто делал это…
Седой старик уже сидел на бревне. Мне он показался совсем дряхлым, годам к ста. Его поредевшую бороду трепал ветер. Высохшие руки – кости, обтянутые песочного цвета кожей, – покоились на коленях. Отрешенно-бесцветный взгляд направлен в никуда. Я подошел к старику. Остальные люди испуганно задвигались, сбиваясь в безмозглое стадо. Но он даже не пошевелился. Я понял, что он не боится смерти. Наверное, он уже мысленно был наполовину там и мог знать истину. Я стоял перед ним, пока старик не перевел на меня желтоватые глаза в паутине морщин. И тогда спросил:
