Только бы не змея, думал он. Только бы не змея. Ненавижу змей. И тебя, Октябрь, ненавижу. Если останусь жив – помочусь на твою могилу. Сволочь. Ты же сказал, что всё пройдёт без сучка без задоринки. Да и должно было пройти без сучка без задоринки. Ведь не в первый раз он участвовал в подобной операции. Ведь хаживали они с Октябрем за денежками, хаживали. И никогда не возникало у них ни с кем никаких проблем. Никогда. До такой степени никогда, что даже никакого спецснаряжения ему не пришло в голову брать с собой на это дело. Автомат, парочка гранат – и всё. А как сейчас пригодился бы один-единственный малюсенький приборчик ночного видения. Один-единственный. Если кто-то, вооружённый таким приборчиком, сейчас ждёт его впереди, то ему каюк.

Мигель замер, распластался на песке. Кажется, что-то зашуршало впереди. Змея?..

– Ты на мушке, парень! – услышал он голос с ненавистным гринговским акцентом. – Убери руку с автомата. Только медленно. Вот так. Теперь заведи руки за спину.

Не змея. Мигель успокоился. Людей он не боялся. Людьми, в оличие от змей, управляет инстинкт самосохранения. В такие игрушки он уже игрался. Неоднократно. Тут главное – сконцентрироваться, чтобы бросить гранату и прыгнуть в сторону одновременно. Хоть поза, конечно, и не располагала.

Однако получилось. Короткая очередь ударила в то место, где он лежал мгновение назад, а на вторую очередь у невидимого спецназовца времени не осталось, потому что, пока его автомат изрыгал свинец, в его мозгах произошла идентификация полетевшего в его сторону предмета, и он ласточкой прыгнул в кусты, закрывая на лету голову руками. Граната взорвалась, один осколок впился американцу в руку повыше локтя, два других скользнули по бронику, не причинив вреда, а Мигель уже мчался прочь от места взрыва, даже не потрудившись поднять с земли автомат.

А зря. Когда очередь, выпущенная лейтенантом Канадой, превратила его ноги в лапшу, он ещё был жив и вполне дееспособен в верхней своей части. Боли он никакой не чувствовал. Он кипел от ярости, он плевался и вращал глазами и даже достал из-за пазухи несерьёзный хулиганский нож с выкидным лезвием.

Лейтенант некоторое время постоял над ним в задумчивости. Парень был не жилец. Может, и жилец, но для этого ему должно сильно повезти. А сегодня везение от парня явно отвернулось. Да даже если бы и повезло – это сколько же с ним придётся возиться ребятам: перевязывать, колоть, чуть ли не оперировать. А чего ради? В Штаты везти контрабандой? Там своих уродов, что ли мало? Два живых экспоната у них есть – с точки зрения лейтенанта Канады этого было вполне достаточно. Тем более что вонючий шпак-цэрэушник, который сейчас там, возле машины, считает головы и потирает потные лапы, радуясь победе, которую мы для него добыли своей кровью, и не ставил перед «Дельтой-Браво» задачи всех бандитов захватить живьем. Хотя бы половину. Мы и это перевыполнили. Два из четырех дышат – этого более чем достаточно. Так что, безногий мой амиго, пора тебе поменять форму своего существования. Ash to ash. Из праха в прах. Из говна в говно. Да и что это за жизнь для мужчины – без ног, жалким инвалидом…

Лейтенант вынул из ножен наваху и засадил её Мигелю в глаз. Бандит дёрнулся и затих. Одной единицей революционера стало на свете меньше. Лейтенант обтёр сталь о рубаху покойника и крикнул:

– Эй! Я здесь! Двое сюда!

И добавил тихо:

– Без носилок…

– В Маньяна-сити! – приказал Ольварра, поднял стекло и откинулся в изнеможении на кожаные подушки лимузина. – Я им устрою, собакам, утро святого Варфоломея.

Не выпить ли виски, пока никто не видит? Не причаститься ли чаши мужества и свинства в преддверии ответственного мордобоя? Пристрастия к гринговскому напитку среди своих приближённых и подчинённых дон Фелипе не поощрял, но во всех своих холодильничках всегда держал квадратный флакон «Дейвид Кленски», шестьсот монет бутылка. Для оперативных нужд и срочной мобилизации инстинктов. Или их реанимации?.. В сущности, виски – та же текила, только не из кактуса, а из пшеничного зерна, жёлтого, жирного, рассыпчатого. Рожь – не то. Ржаное зерно сухое, нежирное. Виски из него лишено того, что мы назвали бы сивушными маслами, а Фелипе Ольварра назвал бы вкусом и запахом. А без вкуса и запаха настоящему маньянцу пойло – не пойло, женщина – не женщина, la vida[16] – не la vida.

Нет, сейчас голова должна быть ясной. Никогда нельзя поддаваться эмоциям, никогда. Что толку в эмоциях! Можно напиться вдрызг, можно опрокинуть стол на Ригоберто Бермудеса за то, что он сказал час назад, можно нанять автоматчиков и перестрелять, к дьяволу, его охрану (до самого Бермудеса добраться – это пока навряд ли), можно самому застрелиться, уйти в монастырь, сорвать злость на родственниках, собаках и крестьянах – и чего всем этим добиться, в результате?

Когда за тебя всё решили – то есть обошлись с тобою как с домашней скотиной, нимало не посчитавшись с твоим мнением, – лучший подарок, который ты можешь преподнести своим врагам, это поддаться эмоциям: ярости, унынию, возмущению, гордости, гневу; это и будет означать для них, что ты смирился со своей участью, ибо ведёшь себя как раз как та конкретная скотина, за которую тебя держат, а значит, они тебя победили.

Нет, единственный чего-то стоящий выход из ситуации, когда тебя взяли под ноготь и прижали к стене, – это шевелить мозгами в разные стороны. Шевелить, шевелить и шевелить.

Пошевелив мозгами туда-сюда, Фелипе Ольварра сделал следующее: он приказал шофёру держать курс на Маньяна-сити (это мы уже слышали) и заснул часа на полтора, а когда проснулся – набрал телефон Лопеса. Абонент вне зоны действия мобильной связи, сказали ему. А может, выключил, собака, свой телефон к чёртовой матери.

Есть в этих ночных телефонных звонках что-то неуловимо-бесплотное от ночных радиоголосов, когда мчишься по тёмному шоссе через горы, крутишь настройку, ни сколько не прислушиваясь к необязательному эфирному трёпу, где-то по ту сторону гор нащебечивает в свой микрофон сладкоголосая сучка приторные слова об инфантах и сандиреллах, слова, волнующие неполовозрелых юнцов до судорожной дрожи в непарных конечностях, ставит им диск, с которого такая же кукла будет петь о том же самом, голос у резиновой куклы – располагающий предположить, что во рту у ней что-то есть, и вполне возможно, что и впрямь что-то есть, чего никак нельзя съесть, иначе за какие красивые глаза её тащат на эстраду, финансируют её диски и плёнки и дикие пляски, – она делает вид, что поёт, а, может, и поёт, но не ртом, который занят, ты делаешь вид, что слушаешь, а твое авто жрёт бензин и мили безлюдной горной дороги, холодом веет с вершин древних вулканов, по сторонам остывающего шоссе встают стены и склоны, одушевлённые призрачной луной, будто недоброжелательные крестьяне, они провожают взглядом твою букашку, подсыпают под колёса мелкой каменной шелухи, эй, парень, шепчут, нет по ту сторону гор никаких смазливых сучек, нет и не было никогда, это не настоящих людей голоса, это мы, мы тебе навеваем дрёму и грёзу, а впереди – крутой поворот и пропасть, пропасть, а ты спишь, спишь, и это тебе снится, снится, снится…

Залитые призрачным лунным светом горы стремглав проносились мимо.

Он набрал телефон комиссара Посседы. Несмотря на позднее время, ему ответили сразу.

– Это та самая змея, которую разрывает орёл, – сказал дон Фелипе в телефонную трубку. – Время кактусу выпускать свои колючки.

В трубке взволнованно закашлялись. Фелипе усмехнулся: пустое, зря ты так испугался, комиссар. Его, Ольварру, никто не будет подслушивать, потому что, как показал сегодняшний сходняк, его уже списали со всех счетов. А его собеседника никто не будет подслушивать, потому что если уж подслушивать полицейских комиссаров, то мир действительно катится в пропасть.

– Что угодно змее? – спросил комиссар, справившись, наконец, с волнением – не иначе, сожрал какую-нибудь таблетку.