Что было делать? В Милане этот француз давно бы уже сложил голову. Но Рим – южный город, непредсказуемое и опасное место.

– Хорошо, – сдался водитель. – Подача сигнала была, возможно, излишней.

– Я настаиваю на полном извинении, – потребовал Кордл.

В Форджи, Бриндизи, Бари отключили водоснабжение. Швейцария закрыла границу и приготовилась к взрыву железнодорожных туннелей.

– Извините! – закричал миланский бизнесмен. – Я сожалею, что спровоцировал вас, и еще больше сожалею, что вообще родился на свет! А теперь, может быть, вы уйдете и дадите мне умереть спокойно?!

– Я принимаю ваше извинение, – сказал Кордл. – Надеюсь, вы на меня не в обиде?

Он побрел к своей машине, тихонько напевая, и уехал.

Мир, висевший на волоске, был спасен.

Кордл доехал до арки Тита, остановил автомобиль и под звуки тысяч труб прошел под ней. Он заслужил свой триумф в не меньшей степени, чем сам Цезарь.

Боже, упивался он, я был отвратителен!

В лондонском Тауэре, в Воротах Предателя, Кордл наступил на ногу молодой девушке. Это послужило началом знакомства. Девушку звали Мэвис. Уроженка Шорт-Хилс (штат Нью-Джерси), с великолепными длинными темными волосами, она была стройной, милой, умной, энергичной и обладала чувством юмора. Ее маленькие недостатки не играют никакой роли в нашей истории. Кордл угостил ее чашечкой кофе. Остаток недели они провели вместе.

Кажется, она вскружила мне голову, сказал себе Кордл на седьмой день. И тут же понял, что выразился неточно. Он был страстно и безнадежно влюблен.

Но что чувствовала Мэвис? Недовольства его обществом она не обнаруживала.

В тот день Кордл и Мэвис отправились в резиденцию маршала Гордона на выставку византийской миниатюры. Увлечение Мэвис византийской миниатюрой казалось тогда вполне невинным. Коллекция была частной, но Мэвис с большим трудом раздобыла приглашения.

Они подошли к дому и позвонили. Дверь открыл дворецкий в парадной вечерней форме. Они предъявили приглашения. Взгляд дворецкого и его приподнятая бровь недвусмысленно показали, что их приглашения относятся к разряду второсортных, предназначенных для простых смертных, а не к гравированным атласным шедеврам, преподносимым таким людям, как Пабло Пикассо, Джекки Онассис, Норман Мейлер, и другим движителям и сотрясателям мира.

Дворецкий проговорил:

– Ах да...

Его лицо сморщилось, как у человека, к которому неожиданно зашел Тамерлан с полком Золотой Орды.

– Миниатюры, – напомнил ему Кордл.

– Да, конечно... Но боюсь, сэр, что сюда не допускают без вечернего платья и галстука.

Стоял душный августовский день, и на Кордле была спортивная рубашка.

– Я не ослышался? Вечернее платье и галстук?

– Таковы правила.

– Неужели один раз нельзя сделать исключение? – попросила Мэвис.

Дворецкий покачал головой.

– Мы должны придерживаться правил, мисс. Иначе...

Он оставил фразу неоконченной, но его презрение к вульгарному сословию медной плитой зависло в воздухе.

– Безусловно, – приятно улыбаясь, заговорил Кордл. – Итак, вечернее платье и галстук? Пожалуй, мы это устроим.

Мэвис положила руку на его плечо.

– Пойдем, Говард. Побываем здесь как-нибудь в другой раз.

– Чепуха, дорогая. Если бы ты одолжила мне свой плащ...

Он снял с Мэвис белый дождевик и напялил на себя, разрывая его по шву.

– Ну, приятель, мы пошли, – добродушно сказал он дворецкому.

– Боюсь, что нет, – произнес тот голосом, от которого завяли бы артишоки. – В любом случае остается еще галстук.

Кордл ждал этого. Он извлек свой потный полотняный носовой платок и завязал вокруг шеи.

– Вы довольны? – ухмыльнулся он.

– Говард! Идем!

– Мне кажется, сэр, что это не...

– Что «не»?

– Это не совсем то, что подразумевается под вечерним платьем и галстуком.

– Вы хотите сказать мне, – начал Кордл пронзительно неприятным голосом, – что вы такой же специалист по мужской одежде, как и по открыванию дверей?

– Конечно, нет! Но этот импровизированный наряд...

– При чем тут «импровизированный»? Вы считаете, что к вашему осмотру надо готовиться три дня?

– Вы надели женский плащ и грязный носовой платок, – упрямился дворецкий. – Мне кажется, больше не о чем разговаривать.

Он собирался закрыть дверь, но Кордл быстро произнес:

– Только сделай это, милашка, и я привлеку тебя за клевету и поношение личности. Это серьезные обвинения, у меня есть свидетели.

Кордл уже собрал маленькую, но заинтересованную толпу.

– Это становится нелепым, – молвил дворецкий, пытаясь выиграть время. – Я вызову...

– Говард! – закричала Мэвис.

Он стряхнул ее руку и яростным взглядом заставил дворецкого замолчать.

– Я мексиканец, хотя, возможно, мое прекрасное знание английского обмануло вас. У меня на родине мужчина скорее перережет себе горло, чем оставит такое оскорбление неотомщенным. Вы сказали, женский плащ? Hombre, когда я надеваю его, он становится мужским. Или вы намекаете, что я – как это у вас там... – гомосексуалист?!

Толпа, ставшая менее скромной, одобрительно зашумела. Дворецкого не любит никто, кроме хозяина.

– Я не имел в виду ничего подобного, – слабо запротестовал дворецкий.

– В таком случае это мужской плащ?

– Как вам будет угодно, сэр.

– Неудовлетворительно. Значит, вы не отказываетесь от вашей грязной инсинуации? Я иду за полицейским.

– Погодите! Зачем так спешить?! – возопил дворецкий. – Он побелел, его руки дрожали. – Ваш плащ – мужской плащ, сэр.

– А как насчет моего галстука?

Дворецкий громко засопел, издал гортанный звук и сделал последнюю попытку остановить кровожадных пеонов.

– Но, сэр, галстук явно...

– То, что я ношу вокруг шеи, – холодно отчеканил Кордл, – становится тем, что имелось в виду. А если бы я обвязал вокруг горла кусок цветного шелка, вы что, назвали бы его бюстгальтером? Полотно – подходящий материал для галстука. Функция определяет терминологию, не так ли? Если я приеду на работу на корове, никто не скажет, что я оседлал бифштекс. Или вы находите логическую неувязку в моих аргументах?

– Боюсь, что я не совсем понимаю...

– Так как же вы осмеливаетесь судить?

Толпа восторженно взревела.

– Сэр! – воскликнул поверженный дворецкий. – Молю вас...

– Итак, – с удовлетворением констатировал Кордл, – у меня есть верхнее платье, галстук и приглашение. Может, вы согласитесь быть нашим гидом и покажете византийские миниатюры?

Дворецкий распахнул дверь перед Панчо Вилья и его татуированными ордами. Последний бастион цивилизации пал менее чем за час. Волки завыли на берегах Темзы, босоногая армия Морелоса ворвалась в Британский музей, и на Европу опустилась ночь.

Кордл и Мэвис обозревали коллекцию в молчании. Они не перекинулись и словом, пока не остались наедине в Риджентс-парке.

– Послушай, Мэвис... – начал Кордл.

– Нет, это ты послушай! – перебила она. – Ты был ужасен! Ты был невыносим! Ты был... Я не могу найти достаточно грязного слова для тебя! Мне никогда не приходило в голову, что ты из тех садистов, что получают удовольствие от унижения людей!

– Но, Мэвис, ты слышала, как он обращался со мной, его тон...

– Он глупый, выживший из ума старикашка, – сказала Мэвис. – Таким я тебя не считала.

– Он заявил...

– Не имеет значения. Главное – ты наслаждался собой!

– Ну хорошо, пожалуй, ты права, – согласился Кордл. – Но я объясню.

– Не мне. Все. Пожалуйста, уходи, Говард. Навсегда.

Будущая мать его двоих детей стала уходить из его жизни. Кордл поспешил за ней.

– Мэвис!

– Я позову полицейского, Говард, честное слово, позову!

– Мэвис, я люблю тебя!

Она, вероятно, слышала его, но продолжала идти. Это была милая девушка и определенно, неизменяемо – луковица.

Кордл так и не сумел рассказать Мэвис о Похлебке и о необходимости испытать поведение, прежде чем осуждать его. Он лишь заставил ее поверить, что то был какой-то шок, случай, совершенно немыслимый, и... рядом с ней... такое никогда не повторится.