– Я имею в виду, физически.

К глазам подступают слезы, и миссис Полссон утирается рукавом.

– Когда это случилось, его здесь не было. Не было в доме. По крайней мере насколько мне известно.

– Когда что случилось?

– Когда я поехала в аптеку. Когда это все случилось. – Она снова вытирает глаза. – Когда я вернулась, окно было открыто. А когда уходила, так не было. Может, она сама его открыла. Я не говорю, что это сделал Фрэнк. Я лишь говорю, что он имеет к этому какое-то отношение. Все, к чему он приближался, рушилось и гибло. Странно, наверно, так говорить о враче. Да вы и сами знаете.

– Мне нужно идти, миссис Полссон. Знаю, разговор получился нелегкий и неприятный, у вас есть номер моего сотового. Если вспомните что-то, что покажется вам важным, звоните.

Хозяйка кивает, смотрит на стену и плачет.

– Может быть, в дом приходил кто-то, о ком нам следует знать. Я не имею в виду Фрэнка. Может быть, он кого-то приводил. Для этих Игр.

Скарпетта идет к двери. Миссис Полссон остается за столом.

– Постарайтесь вспомнить всех, кто здесь бывал. Джилли умерла не от гриппа. Мы должны выяснить, что именное ней случилось. И мы выясним. Раньше или позже. Вы бы ведь предпочли, чтобы это произошло раньше, не так ли?

Молчание.

– Звоните в любое время. Я ухожу. Если что-то понадобится, тоже звоните, у вас найдется пара больших пакетов?

– Под раковиной. Если для того, о чем я думаю, то они вам ни к чему.

Скарпетта открывает ящик под раковиной и достает четыре больших пластиковых пакета для мусора.

– Я все-таки возьму. Надеюсь, мне это не понадобится.

Она идет в спальню, забирает сложенное постельное белье, ботинки и футболку и складывает все в пакеты. В гостиной надевает пальто и выходит под дождь с четырьмя пакетами – в двух белье, в других только футболка и ботинки. Дорожка в лужах, и холодная вода просачивается в туфли, а дождь хлещет по лицу ледяными струями.

В баре «Другой путь» темно. Работающие здесь поначалу поглядывали на Эдгара Аллана Поуга с любопытством, потом пренебрежительно и в конце концов совсем перестали обращать на него внимание. Он подбирает стебелек мараскино и неспешно завязывает его узелком.

В «Другом пути» можно выпить «Кровавый рассвет» – фирменный коктейль из водки и чего-то еще, что растекается по дну стакана неровными оранжевыми и красными слоями. Поначалу коктейль действительно напоминает рассвет, но потом, если встряхнуть стакан, водка, что-то еще и сироп перемешиваются, и напиток становится просто мутно-оранжевым. Когда растворяется лед, остатки в стакане напоминают оранжад, который Поуг пил в детстве. Оранжад продавали в пластиковых апельсинах и пили через зеленые соломинки, как бы символизировавшие стебли. Содержимое не отличалось каким-то особенным вкусом, но пластиковые апельсины неизменно обещали нечто свежее и восхитительно-вкусное. Каждый раз, когда они приезжали в южную Флориду, Эдгар Аллан Поуг просил мать купить пластиковый фрукт, и каждый раз его ждало разочарование.

Люди во многом такие же, как эти пластиковые апельсины и их содержимое. Смотришь – одно, попробуешь – совсем другое. Поуг поднимает стакан и смотрит на мутную лужицу на донышке. Заказать еще один «Кровавый рассвет»? Прежде чем принять решение, нужно посмотреть, сколько осталось наличных, и принять во внимание собственное состояние. Он не пьяница. Ни разу в жизни не напился и никогда не позволит себе лишней унции – всегда рассчитывает возможный эффект. Потеря контроля над собой – одна из тех проблем, что беспокоят его постоянно. Другая – полнота. От алкоголя, как известно, полнеют. Мать была полной. Со временем она стала просто толстой, толстой до неприличия, а ведь когда-то ее называли симпатичной. Природу не обманешь, говаривала она. Будешь так есть, и сам увидишь.

– Я возьму еще один, – говорит Эдгар Аллан Поуг, не обращаясь ни к кому в частности и рассчитывая, что кто-нибудь услышит и отзовется.

В баре тесно – помещение заставлено деревянными столиками с черными скатертями. На столах – свечи, но он еще ни разу не видел, чтобы их зажигали. В углу – бильярдный стол, но когда Эдгар Аллан Поуг здесь, шары никто не гоняет. Скорее всего клиенты «Другого пути» не интересуются бильярдом, и обшарпанный стол с его красным сукном – свидетель прошлой жизни этого заведения. Вполне вероятно, что «Другой путь» был когда-то чем-то иным. Все было когда-то иным.

– Я возьму еще один, – повторяет он.

Женщины, работающие здесь, называются хостессами и требуют соответствующего отношения. Джентльмены не щелкают леди пальцем, а ведут себя прилично и уважительно. Иногда кажется, что они делают тебе одолжение, позволяя зайти в бар и потратить деньги на этот жиденький «Кровавый рассвет». Поуг поворачивает голову и видит рыженькую. На ней коротенький джемпер, под которым полагается носить блузку. Но блузки нет, и джемпер с трудом прикрывает то, что требуется прикрывать. Рыжая старается не наклоняться лишний раз, а если и наклоняется, то только чтобы сменить скатерть или поставить стакан. И еще она наклоняется перед избранными, теми, кто дает хорошие чаевые и знает, как вести беседу. Им позволено посмотреть. На груди у нее фартучек – квадратик из черного материала размером с лист писчей бумаги, держащийся на двух тоненьких бретельках. Наклоняясь, чтобы поговорить или поставить стакан, она хихикает, и фартучек отвисает под тяжестью грудей, так что они едва не выпрыгивают, но в баре темно, а к столу Поуга рыжая не подходит и, наверно, никогда не подойдет, так что заглянуть за фартук ему не суждено.

Эдгар Аллан Поуг поднимается из-за стола у двери, потому что не хочет кричать, чтобы ему принесли еще один «Кровавый рассвет», да и не уверен, что ему так уж хочется выпить. Он думает о пластиковом ярко-оранжевом апельсине с зеленым стебельком-соломинкой, вспоминает связанное с ним разочарование и проникается ощущением несправедливости. Стоя у столика, он опускает руку в карман и достает двадцатку. Деньги в «Другом пути» то же самое, что кусок мяса для собаки. Рыженькая идет к нему через зал, и ее туфельки на каблучках-гвоздиках как будто ставят громкие точки на деревянном полу. Она вертит тем, что скрыто под фартучком, и виляет плотно обтянутыми юбочкой бедрами. Вблизи видно, что она далеко не молода. За пятьдесят. Даже, пожалуй, ближе к шестидесяти.

– Уходишь, милый? – Не глядя на него, она забирает со стола двадцатку.

На правой щеке у нее родинка, подведенная, наверное, карандашом для глаз. Он бы и то справился с этим лучше.

– Я хотел заказать еще один.

– Мы бы все этого хотели, милый. – Ее смех напоминает визг кошки, которой прищемили хвост. – Подожди немного, и я принесу.

– Уже не надо.

– Бесси, девочка, где мое виски? – спрашивает неприметный мужчина за соседним столиком.

Поуг видел его раньше. Видел, как он приехал на новом серебристом «кадиллаке». Старый, за восемьдесят, в голубом костюме из жатого хлопка, с голубым галстуком. Бесси направляется к нему прыгающей походкой, а Поуг открывает тяжелую деревянную дверь и выходит на парковочную стоянку, в сумерки, к проступающим в темноте оливам и пальмам. Он останавливается в густой тени и смотрит через дорогу на заправочную станцию «Шелл» и залитую светом большую раковину над входом. Здесь, в тени, под теплым бризом, ему хорошо и спокойно.

Освещенная раковина снова направляет мысли в прошлое, к пластиковым апельсинам. Почему, он не знает. Может быть, потому, что мать обычно покупала оранжад именно на заправочных станциях. Скорее всего дело именно в этом. Ей и тратиться особенно не приходилось – напиток обходился, может быть, в дайм за штуку. И так было каждое лето, когда они отправлялись из Виргинии во Флориду, в Веро-Бич, где жила его бабушка, у которой водились деньги, причем немалые. Они всегда останавливались в одной и той же гостинице, «Дрифтвуд инн», и Поуг не помнит уже почти ничего, кроме того, что заведение и впрямь выглядело так, словно его построили из сплавного леса, и что однажды ему пришлось спать на надувном плоту, на котором он плавал днем.