В однородной массе пехоты, похоже, короля не было. Не было его и среди ярко освещённых всадников: по своему пёстрому убранству они больше были похожи на баронских дружинников, чем на одетую в одинаковую форму группу солдат из дворцовой стражи, и никто из них богатством своего костюма не походил на короля.

Всадники, между тем, подъехали к началу подъёмного моста и заторопились въехать в город.

— Да здравствует король! — прокричал один из них. Остальные подхватили, рявкнув, что было силы:

— Да здравствует король!

— Да здравствует король! — нестройно поддержали раттанарцы неуместный, из-за траура по Фирсоффу, радостный клич.

Под этот нестройный хор копыта лошадей простучали по подъёмному мосту, и всадники, перейдя с рыси на галоп, буквально ворвались на городскую улицу. Они пронеслись мимо неизвестно кому салютующего мечами почётного караула и, побросав под лошадиные копыта факела и флаги, рванули в менее забитый народом переулок.

Следом за ними по подъёмному мосту хлынула толпа молчаливых пехотинцев мерзкого вида. Измученные, истощённые тела, оборванная, грязная одежда, кто обутый, кто и вовсе босой, не взирая на морозную и снежную погоду. И у каждого — обнажённый меч, и глаза пустые-пустые, будто пуговичные, как у кукол. И запавшие щеки, и лысые безбровые, и оттого непонятно страшные головы.

Волна этих оборванцев накатилась на почётный караул и через него дотянулась до всё ещё нестройно орущих горожан.

Неожиданная метаморфоза, произошедшая с долгожданным королевским въездом, повергла старого капитана в шок. Он, как и большинство собравшихся у ворот зрителей, тупо смотрел на приближающуюся смерть, не отдавая команд и не делая ни малейших попыток защищаться.

Всадники, возглавлявшие колонну, отчаянно прорубались в переулок через окаменевшую от ужаса толпу, стремясь уйти с дороги катящейся за ними волны лысых оборванцев, видимо, прекрасно понимая, что ждёт их в случае промедления. А волна уже накрыла и капитана, и выстроенную им в почётный караул полусотню солдат из роты Разящего, ни один из которых, как и капитан, не успел взмахнуть мечом, чтобы отразить нападение, приняв вместе с командиром скорую на расправу смерть.

Оцепенение длилось несколько бесконечных мгновений, затем дикий вой — вой ужаса, раздался над омертвевшей толпой, и охваченные страхом люди кинулись кто куда, спасаясь от неминуемой гибели. О сопротивлении не думал никто, только в бегстве видя спасение. В давке, вызванной паникой, под ногами обезумевшей толпы гибло не меньше людей, чем под мечами всадников и лысых.

— Не сметь бежать! Не сметь бежать! — звонкий ломающийся голос взлетел над воем. — Не сметь бежать!

Довер поднял брошенный кем-то меч, взмахнул им, проверяя его балансировку, и, вытащив из ножен свой, шагнул навстречу и бегущим, и преследующим их лысым.

— Не сметь бежать! — продолжал кричать он, столкнувшись с лысыми. — Не сметь бежать!

Два меча в руках Довера, словно два железных вихря, вгрызлись в однородную бритоголовую массу, выедая в ней приличных размеров брешь, и стали лысые валиться у ног Довера, такие же смертные, как и напуганные ими люди. И пусть их место тут же занимали другие, топча упавших, пытаясь через их тела добраться до неожиданной преграды, урон, наносимый им Довером, был хорошо заметен со стороны, и был велик. Но не сдержать одному тысячи, не остановить.

Оруженосец пятился, отбиваясь, и не переставал кричать:

— Не сметь бежать! Не сметь бежать!

Напуганный человек бежит, не владея собой, пока над ним довлеет чувство ужаса, пока его парализованный страхом мозг не зацепится за нечто, противоположное трусливой робости. За нечто такое, что поможет стряхнуть пелену владеющего человеком кошмара и пробудит в нём утраченное мужество. Убегая, человек невольно оглядывается: его страху всегда хочется знать, как близка уже опасность, как велико ещё расстояние до несущейся следом смерти. И, оглядываясь, приходит в себя, когда видит тех, кто не бежит, кто борется, спасая его, бегущего. И тогда стыд берёт верх над страхом. И человек возвращается, и становится рядом со смельчаком, сумевшим победить свой страх без чужой помощи, смелый и своей, и чужой смелостью, благодарный тому, кто не побежал — за вновь обретённую гордость: гордый всегда выше страха. Победив свой страх однажды (сам ли, с чужой ли помощью), человек больше никогда не побежит, поддавшись панике.

Довер пятился, отбиваясь, и был уже не один. Рядом с ним, плечом к плечу, принимали бой опомнившиеся горожане и солдаты роты Разящего, признавшие нового командира в мальчишке-оруженосце. В бой вступил Джаллон со своими людьми, всеми, что оказались у менялы под рукой. Из переулков, из ближних домов спешили к ним на помощь жители, потревоженные битвой. Но как же мало их было по сравнению с напавшими на город врагами!

Редкая цепочка защитников Раттанара отступала под натиском неудержимой, казалось бы, массы лысых. Но каждый метр городской земли, отвоёванный у них нападавшими, был покрыт мёртвыми телами, и врагов среди павших теперь было больше, чем раттанарцев.

— Кто там сзади — пошлите вестника к Тусону! — Довер знал, что долго не удержаться — всё равно сомнут. — Вестника — к Тусону!

— Уже послали! — отозвался Джаллон. — Скоро Тусон будет здесь!

Дальше сражались молча — лишь звон железа да хриплые стоны раненых сопровождали обильную жатву Смерти у Скиронских ворот. Вот тебе и встретили короля!

Конница, скрывшаяся в переулке, повалила назад, тесня лысых, и сама теснимая неведомой силой. Нет, лысые не подались. С тем же необъяснимым упорством они стали рубить и всадников, и их коней, которых, словно пробку из бутылки, что-то выталкивало сквозь узкое горлышко переулка под мечи своих жутких союзников.

Оттуда, из переулка, донёсся рёв множества лужёных глоток:

— Корона и Раттанар! Корона и Раттанар!

Зажатые между молотом и наковальней, конники метались, не в силах пробиться ни в одну, ни в другую сторону, пока не были порублены полностью. И тогда из переулка ударили закованные в броню гномы.

— Корона и Раттанар! Корона и Раттанар! — кричали они, подминая лысых целыми рядами, и напор вражеской пехоты сразу ослаб, а затем и вовсе прекратился: двуручные топоры гномов рубили лысых, почти не имеющих доспехов, быстрее, чем те наступали. Гномы медленно рассекали казавшийся монолитным строй врагов, двигаясь навстречу Доверу и собравшимся возле него бойцам:

— Корона и Раттанар! Корона и Раттанар!

Довер в какой-то момент вдруг не увидел перед собой ни одного врага и, поднявшись на опору фонарного столба — место, недавно такое желанное, глянул на поле боя. Улица, на всю свою ширину, колыхалась морем голов, над которым сверкали лезвия мечей и гномьих топоров. У ног Довера головы были разные: тут попадались и солдатские — в шлемах, с плюмажами и без, и непокрытые — горожан, в кудрях и локонах растрёпанных боем светлых, тёмных, иногда с проплешинами, волос. Немного дальше, до самых городских ворот, и за воротами — сколько хватал глаз — одинаковые голые макушки нападающих, страшные своей одинаковостью, и всё расширяющееся среди них пятно гномьих голов в шлемах, украшенных конским волосом по гребню, тоже одинаковых. Но голых макушек было намного больше, чем раттанарских и гномьих голов вместе взятых. И сколько врагов было там, за крепостным рвом, одни только соргонские боги знают!

Гномы уверенно и неудержимо прорубались к раттанарцам, переставшим теперь пятиться под ослабевшим натиском лысых. И было в этом что-то тактически неверное, неправильное, и Довер догадался: во что бы то ни стало, надо прекратить доступ в город остававшимся на той стороне рва врагам, задержанным за городской стеной не только стойкостью защитников Раттанара, но и шириной подъёмного моста.

— Мост! Гномы! Подъёмный мост! Надо поднять мост! Туда атакуйте! — оруженосец, неловко охватив фонарный столб левой рукой — мешал меч, правой с другим мечом тыкал в сторону ворот, в надежде, что гномы его услышат и поймут.