Нет, при разведке. Да, при разведке. Ведь так и неизвестно, что же и для каких целей делалось Мозгом, для чего нужны были ему эти двести восемнадцать жизней… Беккер понял, что непроизвольно усилил блокировку сознания. До него слабо доходил бьющийся извне вопрос Мозга:

— Ты не хочешь отвечать? Но почему? Ты не отвечаешь уже не на первый вопрос…

Ментосигнал Мозга был смешан с мощным фоном недоумения и сожалениями Беккер подумал: «Да, интереснейшими вещами занимался Стабульский. И что случилось с ним самим?» Беккер не сомневался уже, что профессора нет в живых. То есть не двести восемнадцать, а двести девятнадцать… Но всему свое время, и Беккер, продолжая следить, чтобы наружу не вырвалось ни одной неконтролируемой мысли, ответил:

— Просто я задумался. Я отвечу тебе по порядку. Во-первых, ментоблокировка не есть что-то новое. Собственно, обучение ментообмену и есть обучение снимать врожденную защиту сознания, чтобы воспринять чужой ментопосыл и самому послать направленную мысль. А я специально тренировался в обратном, в умении воздвигнуть барьер, поскольку предполагал, что для тебя это основной источник информации — съём мыслей из чужого сознания.

— Ты знал о моем существовании? Откуда? — быстро спросил Мозг.

— Нет, не знал. То есть не знал, что есть ты, Мозг. Но я был уверен, что есть кто-то или что-то, что может брать информацию из чужого мозга, может создавать наведенные галлюцинации и может использовать гипновнушение.

— Прости, я тебя прервал, — ментопосыл Мозга был сух и бесстрастен, в нем не чувствовалось раскаяния, — продолжай.

— Да, собственно, по твоему первому вопросу уже и все. Я специально тренировался создавать ментобарьер, и мне в этом помогли.

Беккер умышленно не сказал о ментоактивации. Он счел, что это прямо к делу не относится, а затемнять суть подробностями ни к чему. И он продолжил:

— Во-вторых, когда я разговаривал с Вайтуленисом, я случайно включил запись на блок-универсале. Естественно, Вайтуленис не записался. Я заинтересовался этим и узнал, что он мертв. Потом я вспомнил некоторые несообразности, например, то, что он стоял чуть справа от меня, а солнце светило прямо, и тем не менее на меня падала его тень. Так я понял, что это была наведенная галлюцинация, или, как ты говоришь, фантом. Итак, на твои вопросы я ответил. Теперь, может быть, ты объяснишь мне, почему для внушенных представлений ты использовал образы умерших? Почему не живых?

— Но они не умерли. То есть, с вашей точки зрения, они мертвы, но они живы.

— Поясни, что означает: «мертвы, но живы».

— Проще всего — дать тебе встретиться С ними. Ты не мог бы снять или хотя бы уменьшить глубину блокировки? Я понимаю, что ты не доверяешь мне. Но ты ошибаешься — это раньше был смысл что-нибудь сделать с тобой, чтобы сохранить тайну. Очень уж быстро ты сообразил что к чему. Видимо, мой промах тоже сыграл свою роль — я решил упредить события, установил с тобой контакт, но только насторожил тебя… Но теперь мне скрывать нечего, так что рискни, сними блок. Я дам тебе встретиться с фантомами, и ты поймешь все быстрее, нежели бы я объяснял.

«А в самом деле, лично для меня риск одинаков, полностью я закрыт или нет, — подумал Беккер. — Так что вполне можно, переместив блок глубже, открыться для внушения. При этом я вполне приму галлюцинаторные образы-фантомы, а Мозг не сумеет получить никакой информации, кроме той, что я сам ему дам. И гипновнушение у него не получится».

Беккер сидел, полуприкрыв глаза. Он сдвигал блокировку сознания. Это вовсе не означало, что в мозгу у него открывались какие-то заслоночки, передвигались перегородки. Нет, больше всего это походило на сеанс аутогенной тренировки. Беккер мысленно повторял: «Не должно быть никаких ментопосылов, помимо контролируемого разговора. Не принимать никакого внушения, и в первую очередь — о том, что мне ничего не внушается…» В этом и заключался смысл блокировки — чтобы любой попытке гипновнушения противостояла ранее внушенная мысль. И ментоактивация только помогала в этом, но всю работу Беккер должен был проделать сам. Наконец Беккер счел, что готов, и хотел сказать об этом Мозгу, но не успел. Сзади послышались уверенные тяжелые шаги. Беккер обернулся — к нему, неумело улыбаясь, подходил Иван Вайтуленис. За ним шаркающей походкой торопился невысокий почти лысый старик, в котором Беккер с изумлением узнал Шарля Ста — бульского.

Вайтуленис, продолжая улыбаться, подвинул два кресла. В одно сел сам, во второе опустился, старчески покряхтывая, Стабульский. Беккер озадаченно молчал. Вайтуленис поддернул на коленях брюки и нарушил тишину:

— Ну, страствуй, Альфа!

Он был единственным, кто звал Беккера по имени, и Беккер очнулся от оцепенения:

— Здравствуй, Иван. И давай лучше на интерлингве. Мне не нравится твой русский.

Беккер подумал, поколебался и обратился к Стабульскому:

— И ты, Шарль, здравствуй. Или я что-то не то делаю? Ведь ты же этот… фантом?

— Ну почему же не то? — Голос Стабульского был звучен. Если прикрыть глаза, он не связывался с сидящим в кресле престарелым мужчиной. — И не надо стесняться слова «фантом». Если тебя интересует мое бренное тело, то я могу сообщить тебе, что оно давно в утилизаторе, распалось на атомы.

Впервые за все время визита на спутник Беккера охватило чувство даже не страха, а мистического ужаса. Он судорожно пытался вздохнуть, но горло словно сжала железная клешня. Наконец в подсознании сработало что-то, чувства чуть приглушились, Беккер вновь обрел контроль над собой и заметил, что Стабульский внимательно и сочувственно смотрит на него:

— Тебя, наверное, шокировало, что мой прах не предан земле? И совершенно напрасно, между прочим. Кажется, я вправе сам распоряжаться тем, что было моим телом!

Беккер уже полностью овладел собой. «Нет, это бред какой-то, — иронически подумал он. — Сидит напротив тебя человек и рассуждает, что. своему бывшему — бывшему! — телу он, дескать, сам хозяин!»

— Да нет, — очень вежливо от ярости, сказал он Стабульскому, — почему же, я понимаю: тело было ваше, вам и решать, что с ним делать…

— Ты, Шарль, опять на своего конька сел, — вмешался скрипучим голосом Вайтуленис и обратился к Беккеру: — Понимаешь, у него пунктик насчет этических аспектов нашего «фантомного» существования.

В его размеренной речи даже кавычки около слова «фантомного» прозвучали, как напечатанные. Словно Беккер его слова не услышал, а прочел. Да, это был Вайтуленис, и Беккер, с облегчением переключаясь на разговор с ним, спросил:

— Как ты сказал? «Фантомного существования»?

— Да. Я считаю, что это термин, вполне отвечающий сути проблемы. В прошлый раз, в Геленджике, нам с тобой не пришлось поговорить на эту тему, хотя мне и хотелось бы. Но там были еще и чисто технические трудности, не считая того, что Мозг не хотел, чтобы ты узнал обо всем раньше времени.

— Что значит — раньше времени? — быстро спросил Беккер. Он отметил в памяти, что «Мозг не хотел». Надо будет выяснить, что кроется за этой фразой. Ведь, по сути дела, и Вайтуленис, и Стабульский всего лишь его, Беккеpa, галлюцинация. Наведенная, правда, Мозгом. Так что существуют они лишь в его воображении да в воображении Мозга, если только у Мозга есть воображение. Черт его знает, что у него есть — с этими квазибиологическими системами никогда не уверен, что в них от живого организма, а что — от машины… Но ведь любопытно — Вайтуленис, то есть фантом Вайтулениса, говорит так, словно он действительно личность! Словно это он помнит о встрече на пляже, словно и в самом деле тогда с Беккером говорил именно он, а если чего-то не сказал, то потому лишь, что Мозг не хотел, и он, Вайтуленис, решил учесть его желание. А мог бы и не принять во внимание…

— Ну, я не знаю, вправе ли я говорить… — смутился Вайтуленис.

— Теперь уже можно и сказать, — вмешался Мозг. В отличие от голосов Вайтулениса и Стабульского, имеющих ярко выраженную тембровую окраску, голос Мозга был бесплотен. Это был ментосигнал в чистом виде, хотя воспринимался тоже как голос.