После двухдневного отсутствия я шла на работу, слегка волнуясь. Мендрас, чего доброго, еще не поверит в мою болезнь. Но Мендрас уже не сомневался во мне.

– Я очень огорчился, когда узнал, что вас увезли домой. Что поделаешь, болезнь не выбирает. Теперь уже все хорошо?

– Да. Я тоже переживала, ведь надо составлять наряды. Но ничего, сегодня задержусь подольше, наверстаю.

Когда рабочие разошлись по домам, а сторож занял место в дежурке, я обошла всю стройку.

Одно здание было уже под крышей. В другом возводили стропила. Обшитый свежим тесом подъемник ярким желтым пятном выделялся на фоне грязных серых стен. Пятый этаж, надстроенный в одном из домов, казался ниже других. Он был светлее, свежеоштукатуренная стена выглядела прочной и добротной.

Песок завезли. Пришлось, правда, поскандалить, но результат не замедлил сказаться. У отдела снабжения какие-то свои расчеты. Их не поймешь. Пообещают и тут же забудут.

Я принесла заявку, ее приняли – казалось бы, все в порядке. Но тут меня угораздило спросить:

– Когда можно ждать первую партию песка?

– Будет транспорт – привезем.

– Значит, когда?

– Этого никто не знает. Нам присылают вдвое меньше машин, чем мы заказываем. В первую очередь доставляются самые срочные заказы.

– Моя стройка три месяца ждала кранов и цемента. Теперь с песком канитель. Дайте мне накладные. Я сама раздобуду транспорт.

Снабженцам, конечно, показалось, что я посягаю на их полномочия.

– Нет, нет. Не положено. Если каждый начальник стройки начнет сам для себя искать транспорт, это же кавардак получится.

Тут я по-настоящему разозлилась.

– Давайте договоримся раз и навсегда. Мои люди должны работать и зарабатывать. Мне необходимы материалы, и я буду делать все, чтобы их раздобыть. Вмешиваться в ваши полномочия я не собираюсь, просто хочу взять накладные и договориться с шоферами.

Я так и не узнала: речь ли моя произвела на начальника снабжения такое впечатление или были другие причины, – во всяком случае, конфликтов со снабженцами у меня больше не возникало.

Теперь, оставшись одна, я почувствовала, что привязалась к своей стройке. Привязалась к Мендрасу. Все ближе узнавала коллектив. Мне нравился даже запах стройки – запах сырого леса, извести, краски.

Работа шла, хотя документации не было, и начало, положенное моим предшественником, было не из лучших.

На втором участке – строительстве большого гаража на улице Претфича – дело двигалось как бы само по себе. Мне было достаточно заглядывать туда раз в неделю. Работали там пока только каменщики. Я раздобыла им бетономешалку, завезла кирпич на несколько недель вперед, и работа шла.

Проходили дни. Стало холодно. Я уже две недели просила прислать нам стекольщика, но в производственном отделе никто не спешил выполнить мою просьбу.

– Пан инженер! Я к вам в десятый раз прихожу за стекольщиком. Это уже своего рода юбилей, и я сегодня не уйду, пока не добьюсь результата. Стекло я достала сама. Мне необходимо на зиму застеклить хотя бы одно здание, иначе придется приостановить работы.

– Все так говорят. А откуда у вас стекло? Кто вам выдал? Стекло нужно другим стройкам. У вас срок сдачи объекта только в будущем году.

– Стекла мне никто не давал, я сама его достала и никому не отдам. Итак, жду стекольщика.

– Я не умею с вами разговаривать. С вами вечно неприятности.

– Почему же? Выработка у меня большая. А что мне нужен стекольщик, то тут уж ничего не поделаешь. Буду сидеть у вас до победного конца. Без стекольщика не уйду.

Я просидела у начальника производственного отдела часа два, не меньше. Он делал вид, что не замечает меня, но чувствовалось, что мое присутствие ему мешает. Этот элегантный, холеный мужчина, с нежными, как у женщины, руками и вежливыми манерами не слишком сочувствовал заботам начальников строек.

Он разговаривал по телефону, просматривал почту. Время шло. Наконец, он поднял трубку и с мученическим выражением лица позвонил в отдел кадров.

– Того стекольщика, которого вы приняли, направьте с завтрашнего дня на участок Дубинской.

Стройка поглощала меня без остатка. Я просыпалась ночью, вспомнив, что забыла, например, заказать гвозди. Мои отношения с коллективом сложились так, что забыть про гвозди – значило забыть про людей. Мне удалось завоевать их доверие. А это обязывало.

Однажды я сказала каменщикам:

– Странные вы люди. Хорошие специалисты, славные ребята, но когда нужно пройти лишних несколько метров – никто с места не двинется. Готовы час сидеть без дела, лишь бы не перетрудиться.

– Что верно, то верно, – согласился бригадир, сухонький, маленький человечек с вечно припудренными цементом длиннющими усами. – А удивляться тут нечего. Если у человека есть глаза – он смотрит, а если еще и голова, то он к тому же и соображает. Один месяц работаешь, как вол, а получаешь по средней норме. Следующий месяц работаешь хуже, смотришь – получка такая же. – Он постучал пальцем по лбу. – Котелок-то варит. Выходит, с нормами что-то неладно. А раз так, то и работать неохота. Обидно ведь за гроши работать не разгибаясь.

В правильности этих слов я убедилась, когда впервые занялась составлением нарядов. Три дня мы с Мендрасом мудрили, а заработки все равно оказались никудышными. Мендрас, разозлившись, кричал еще громче обычного:

– Ничего не получается, черт возьми! С ума можно сойти от этих норм и бумаг. Знаете, какие бумаги были на стройках до войны? Мой отец носил с собой маленький блокнотик. Там помещалось все: кто сколько сделал и сколько заработал. Все. Платили за то, что сделано. Никаких каталогов и тарифов не было, – он разбросал по столу тарифы. – А это что?.. Хреновина какая-то. Дали б мне сюда хоть одного из тех, кто это составлял. Пусть бы поработал у нас месяц-другой. Узнал бы почем фунт лиха. По своим нормам даже на соль к хлебу не заработал бы.

Наконец, мы составили все наряды. Было совершенно ясно, что бригадир каменщиков прав. Я вызывала бригаду за бригадой, проверяя, не забыли ли мы чего-нибудь. Так было заведено в Михове. Обнаружились всего две ошибки, которые мы тут же исправили. Бригадир плотников сказал коротко:

– Вот это правильно. Человек выполнил работу и может проверить, за что ему платят. Это по-людски.

Мы теперь часто совещались все вместе. Обычно по утрам, перед началом работы. Бригадиры охотно делились со мной своим богатым опытом.

Хуже всего обстояло дело с нормами у тех, кто убирал развалины. Щебень слежался, затвердел, работа продвигалась медленно, и если считать по расценкам, то заработка, в самом деле, хватало только на символическую соль к хлебу. Я думала несколько дней, но никакого законного пути найти не смогла. И вдруг меня осенило:

– Знаете, Мендрас, когда у меня принимали наряды, проверяли только умножение, а на сложение даже не посмотрели. Я сделаю ошибку в сложении. Если заметят – выпутаюсь как-нибудь. Ведь я не для себя жульничаю. Составим наряды так, чтобы никому не было обидно.

Пришел день поминовения усопших. С утра я побежала на Особовицкое кладбище, на могилу отца. Первые польские могилы находились чуть в стороне, за пределами основной территории. Здесь было тихо и грустно. Осенние краски деревьев, торжественная тишина и покой – все располагало к раздумью.

Посаженные несколько дней назад хризантемы начали увядать. Я зажгла свечи. Убрала сухие листья. Люди только начинали собираться.

Больше задерживаться на кладбище я не могла. В одиннадцать часов у бабушки Дубинской была намечена семейная встреча. Сама мысль о предстоящем собрании родственников была мне неприятна. Но бабушка ждала – нужно идти.

Я пришла последней. Все уже сидели за большим круглым столом. Бабушка была тщательно одета и причесана. Ее сестра, высокая, худая и совершенно глухая старуха в черном платье и кружевной шали, не понимала, что тут происходит и где она находится. Она громко несла какую-то околесицу.