– У нас есть заявление. Неужели недостаточно? Кроме того, есть и другие доказательства, которых я не могу огласить.

– Мне этого недостаточно, – сказал тот же человек. – Видите ли, мой брат работает с отцом Дубинской. Там у них много народу из Львова, и все друг с другом знакомы. Мы говорили с братом о Дубинском, он хороший специалист. И никто не слышал, чтобы он в войну выдавал себя за немца. Значит, и дочь вряд ли могла это делать. Это раз. Что касается ВИНа, то тут ничего нельзя сказать, не зная подробностей. Зря обидеть человека нетрудно. Я помню, как ее принимали в партию. Она знала, куда идет и зачем. Теперь вот поступила учиться. Нет, я так голосовать не буду. Пусть нам подробно расскажут, в чем дело, а если нет, то предлагаю снять этот вопрос с повестки дня.

В зале раздался гул одобрения, но никто не просил слова; и тут вскочил председатель месткома.

– Можно мне? Значит, дело такое: непонятно, при чем тут возраст Дубинской или ее отец. А документы она могла пять раз подделать. Многие этим занимались, пользуясь неразберихой. Я ей никогда не доверял. Вспомните, как она четыреста коек на заводе украла. Неплохой был номер, а? Кто сумел украсть среди бела дня столько коек – тот на все способен. Она как-то хвасталась, что во время оккупации подделала печать и целый месяц даром каталась на трамвае. Почему же ей было не сделать себе липовых немецких документов? А отец не доказательство, они живут врозь. Этой весной у Дубинской происходили странные вещи: какой-то парень стрелялся у нее на квартире – она сама рассказывала. Это не шутки. Значит, такое дело: раз райком ставит вопрос, то он знает, что делает. Нечего тут разводить дискуссию – надо голосовать. Давайте проголосуем предложение райкома. Я за то, чтобы исключить без дальнейших разговоров!

Поднялся страшный шум. Секретарь терпеливо стучал карандашом по графину и, когда, наконец, восстановилась тишина, дал слово репатриант из Франции, бывшему шахтеру, работавшему у нас кладовщиком.

– Я совершенно не согласен с выступлением председателя месткома товарища Влашика. Я восемнадцать лет в партии и, можете мне верить, многое пережил. Но с такой постановкой вопроса встречаюсь впервые. У товарища Влашика вообще странный подход к людям. Мне он однажды сказал: «Что-то ты мне, Фронтчак, не нравишься. Откуда у тебя такая польская речь? Боюсь, ты такой же шахтер, как и епископ». Думаете, это не имеет отношения к делу? Очень даже имеет. Потому что, по мнению товарища Влашика, право строить Польшу имеют только малограмотные. Да, да! Такие, как я, кто в течение всех лет жизни во Франции каждый день вслух читал по-польски, такие, как Дубинская, кто после работы бежит учиться, товарищу Влашику не нравятся.

По вопросу о товарище Дубинской я хочу сказать следующее: во-первых, нужно дать слово ей самой. Наша партия соблюдает принцип гласности и предоставляет каждому право защищаться. И это правильно. Это важно для тех, кто пришел в партию, чтобы в ней работать.

Лично у меня возникают те же сомнения, что у товарища Яблонского. Она сотрудничала с немцами? Нет, тут что-то не так. Ведь ей только в этом году восемнадцать исполнилось. А что касается нравственности, то мы работаем вместе не первый день. Испорченную девушку узнаешь сразу.

Я поддерживаю предложение товарища Яблонского о снятии этого вопроса с повестки дня. Если райком не может представить доказательства всему собранию, пусть он ознакомит с ними наше бюро. Своему бюро мы верим. Райкому мы тоже верим, но не можем просто так, без доказательств заклеймить человека, – мы должны быть убеждены в его виновности.

Теперь я слушала немного спокойней. Я курила одну сигарету за другой.

Слова попросил Барский. Я испугалась. Он, как правило, осуждал всех и вся, часто подхватывал всевозможные слухи, а меня явно недолюбливал. При всей своей «прогрессивности» он считал, что в строительстве женщинам не место, и, узнав о моем поступлении в техникум, высказал мне это в лицо.

И теперь он сразу бросился в бой:

– Фронтчак тут сегодня за двумя зайцами погнался. Француз – он всегда француз. Для них понятия «нравственность» не существует. Для Фронтчака Дубинская – нравственная личность. А для меня, Барского, нет. Я верю тому, что сказал товарищ Липец. Мне тоже рассказывали, что Дубинская после войны сидела за то, что выдавала себя за немку. Потом, должно быть, выпуталась. Это она умеет. Голосую за исключение.

Слова Барского о нравственности собрание встретило громким хохотом, разрядившим обстановку.

Выступали еще многие, завязался ожесточенный спор. Наконец, под давлением собрания, секретарь предоставил слово мне.

Вставая, я взглянула мимоходом на человека, пришедшего вместе с представителем райкома. Откуда мне знакомо его лицо? Бог мой, ведь это приятель Иренеуша! У меня снова закружилась голова. Глаза всего зала были обращены на меня. Я глубоко вздохнула.

– Мне девятнадцать лет. Во Вроцлаве живу с матерью. Отец мой тоже здесь. И бабушка. Меня никто никогда не подозревал в том, что я выдавала себя за немку. Я не только никогда не сидела в тюрьме, но ни разу даже не подвергалась допросу. Один знакомый у меня на квартире выстрелом ранил себя в ногу. Я не сумела этому помешать. Больше мне сказать нечего. То, что говорил товарищ Липец, – ложь.

Большинством голосов решили передать дело на рассмотрение бюро. Собрание кончилось. Я пела вместе со всеми «Интернационал» и думала:

«Вставай, проклятьем заклейменный… кто был ничем, тот станет всем». Неужели я заклеймена позором? Что творится кругом? Где я? Неужели Иренеуш будет безнаказанно пакостить мне всю жизнь?»

Я уже не сомневалась, что всему причиной был именно он.

По дороге домой я постепенно пришла в себя. Буду защищаться. Мне должны поверить, ведь я не виновата. Ужасно, что люди так легко верят клевете.

Пойти в техникум? Занятия, правда, уже начались, но можно успеть ко второму часу. Впрочем, нет, я сейчас не в состоянии туда идти. Надо запереться у себя в комнате и спокойно все обдумать.

Зайдя в квартиру, я услышала голоса в маминой комнате и догадалась, что у нас гости.

«О господи, – пронеслось у меня в голове, – в добавление ко всему придется еще прикидываться веселой и беспечной. Ведь никто ни о чем не должен знать».

Кто-то громко засмеялся. Ах, это пани Куницкая. Потом прозвучал мужской голос, и снова смех – на этот раз общий.

Я быстро прошла к себе в комнату, разделась и почувствовала, что в квартире жуткий холод. Нужно растопить котел. Ничего. Это лучше, чем выходить к гостям.

Котел водяного отопления находился на кухне. Надев передник, я принялась выгребать золу. В тот момент, когда я вынесла полное ведро в переднюю, открылась дверь и из маминой комнаты кто-то вышел.

– Наконец-то! – Збышек явно обрадовался. – Я уж думал, не дождусь тебя. Мы так давно не виделись. Ну-ка, покажись! Ого, еще похорошела!

– Мне нужно спуститься вниз. Да, мы действительно давно не виделись, но я что-то не очень соскучилась по тебе. Поговорим потом, я иду за коксом.

– Пошли вместе, если ты, конечно, не боишься спускаться со мной в подвал.

– Нет, – я деланно засмеялась. – Я давно уже ничего не боюсь. Напротив, ты мне даже пригодишься, принесем лишнее ведро.

Путь в подвал и обратно мы проделали молча. Затем мы топили котел и, дожидаясь, пока разгорится растопка, беседовали о том, какая нынче морозная зима. Я уже мыла руки, когда в кухню вошла мама.

– Молодец, что натопила, Катажина. У нас гости. Пани Куницкая и ее племянница, Иоланта. Идем к нам, Я сварила кофе.

Я вошла в комнату. Збышек сидел уже рядом с Иолантой и с интересом слушал ее болтовню.

– Познакомьтесь, пожалуйста, – пани Куницкая показала на меня. – Вот Катажина. А мою племянницу зовут Иоланта. Вам надо обязательно подружиться. Иоланта теперь живет у меня.

Иоланта протянула мне руку с ярко-вишневым маникюром. Она мне не понравилась. Лицо как из модного журнала, тонкие выщипанные брови и совершенно невыразительные глаза. Я вежливо посидела минуты две, слушая ее воркованье, затем встала, и, сославшись на то, что нужно следить за печкой, вышла из комнаты.