Бернадетт показалось, что американец вот-вот расплачется.

– А почему ты не обратился к кому-нибудь? К доктору, например?

– Ты имеешь в виду психиатра? Я не мог – они бы вышвырнули меня из ВВС. Поверь, психиатр точно решил бы, что я спятил. Потому что так оно и было. У меня начались галлюцинации, обращаясь к людям, я путал их имена, я допускал грубейшие ошибки в полетных планах и всей этой военной дребедени. К счастью, тогда не было особенно активных действий, и только поэтому никто не пострадал. Я знал наверняка, что во время какого-нибудь серьезного задания у меня будут крупные неприятности. Несколько раз я ездил в Бангкок, кутил там до посинения, а потом шел пешком по дороге и разговаривал с самим собой. Я сходил с ума.

– Тебе было не с кем поговорить? Хотя бы с женой, или с кем-то еще?

– Да я никогда не был особенно разговорчивым. Меня даже называли Клэй-молчун. Думали, что я сноб. Может, так оно и было, но, по-моему, я был скорее измученной душой, которую никто не понимает. Я все время прятался за стеной высокомерия. Возможно, это было как-то связано с моим усыновлением – не знаю. Я плыл по течению. А потом, примерно месяц назад, меня осенило. Моя жизнь не удалась, ведь так? У меня ничего не вышло с единственной женщиной, которую я любил, я был не нужен в ВВС… И я решил разыграть собственную смерть. Взять перерыв, исчезнуть без следа. Я начал думать, как это сделать. Я планировал каждый шаг, и это не давало мне окончательно свихнуться. И вот я наконец взлетел. У меня было рассчитано все до мелочей, а ваши люди подстрелили меня. Теперь я уже не могу вернуться. Я не сделал бы этого, даже если бы смог, потому что тогда я действительно сойду с ума.

– У тебя есть дети?

– Дочь. Но я для нее был не очень хорошим отцом. Сначала она была слишком мала, и я держался в стороне, а потом со мной стало твориться то, о чем я тебе рассказал, и я утратил интерес ко всему. Временами я вообще забывал о ее существовании. Перечеркнув свою собственную жизнь, я перечеркнул и ее. Это эгоистично, я понимаю, но поделать ничего не могу. Я не перестаю повторять себе, что все поправится, когда я узнаю правду о себе.

– Что же ты собираешься делать: умереть, исчезнуть, выяснить то, что хочешь, а затем вернуться назад как ни в чем не бывало? Ты что, не мог сначала поговорить со своей женой, с друзьями?

– Друзей у меня нет, а жена не стала бы слушать. Может, она боится меня? Я не понимаю ее, а она никогда не поймет меня. Она ведь вышла не за меня, а за мою фамилию. Господи, я слишком много говорю!

– Я не против. Ты ведь сам сказал, что времени у нас хоть отбавляй.

– Это несправедливо по отношению к тебе. К тому же я устал.

Сердце Бернадетт потянулось к американцу. Как она могла быть такой эгоисткой! Ее ничего не волновало, а он так нуждался в ней – больше, чем кто-либо другой. И не только как в проводнике. Наконец появилось что-то стоящее, чему она должна была посвятить себя, что-то очень личное, благодаря которому она сможет стать лучше. Слова американца заставили ее вспомнить о детях, о которых она заботилась столько лет, живя в монастыре. Бернадетт протянула руку и дотронулась до его волос. Клэй отдернулся.

– Не делай этого, – сказал он.

– Ты боишься?

– Я не умею обращаться с воспитанными дамами, – ответил Клэй. – Я знаю, ты жалеешь меня, но, пожалуйста, не делай этого. Сейчас у меня на уме только одно: как выбраться отсюда и что для этого нужно. В моей жизни пока нет места ни для чего другого.

– А если у тебя ничего не выйдет?

– Тогда я умру, вот и все. Но пусть тебя это не волнует. Давай немного поспим. Мы можем оставаться здесь до вечера, а идти лучше ночью.

Клэй лег на землю и закрыл глаза. Он думал, что теперь жизнь уже никогда не будет такой, как прежде. Очертания дерева, его ветвей и травы понемногу таяли в сгущавшихся сумерках. Окружающий мир куда-то уходил и забирал их с собой.

Говард Джелинек подтянул главный парус. Гик находился уже над самым центром палубы. Лодка шла быстро, и ее острый киль легко резал воды Южно-Китайского моря. Фок был не совсем там, где ему было положено, но судно двигалось достаточно быстро. Из-за слабого ветра, последняя лига от Манилы тянулась долго – всю неделю на море стоял штиль, а, к счастью, нынче утром подул свежий бриз. Если сегодня он и не достигнет берега, то, следуя на юго-запад, сможет причалить уже через тридцать шесть часов. А может, и меньше.

Говард включил автопилот и вновь уселся штопать кливер. Он был не очень силен в шитье, его большие руки с сильными и толстыми пальцами двигались неловко, но сделать эту работу было необходимо, потому что в Маниле ему так и не удалось отыскать мастеров – все они справляли какой-то местный праздник. Втыкая здоровенную иглу в парусную ткань, Говард надеялся, что до конца путешествия этот парус ему уже не понадобится.

Цель его одиночного плавания, то место, куда он держал путь, было небольшим кусочком суши за линией горизонта. По мере того, как Говард приближался к нему, он все отчетливее представлял, что последует дальше: на деревянную палубу его судна взбираются телевизионщики и журналисты, чтобы засыпать его вопросами, он беседует с ними, объясняя цель своего долгого путешествия от Ванкувера, и они затем несут слово Божье дальше.

Ни на секунду за те годы, пока он был лесорубом, не забывал Говард Джелинек о своем происхождении и навыках. В той стране, где он родился, его имя было Хорвач Еллинек, и до того, как научиться рубить деревья, он учился быть Божьим человеком. Однако его внутренняя тяга к приключениям оказалась слишком сильной, чтобы ей противостоять. Говард был убежден, что в его жизни есть какая-то иная цель, более важная миссия. Когда после окончания войны он покинул свою страну и отправился в Канаду, его влекло только разочарование. Со временем твердые убеждения, энергия и любопытство ввели его в число богатейших людей, при том, что сам он вовсе к этому не стремился.

Свой первый дом он построил собственными руками на большом участке земли возле моря с видом на остров Виктория. Он строил его для себя, но пожить там ему не довелось. Более того, местный торговец недвижимостью убедил его построить и затем продать еще десять домов по тем же чертежам. Так началась его карьера.

За десять лет нескончаемой гонки Говард стал одним из самых известных риэлтиров в Западной Канаде. Если бы тогда кто-то спросил Говарда, в чем состоит цель его жизни, он вряд ли смог бы ответить. И все же цель у него была – в подсознании, как у лосося, который возвращается в свою родную реку, чтобы отнереститься и умереть. Вот и Говард ждал, чтобы Господь открыл ему эту цель, и, ожидая, трудился, не покладая рук.

Он так и не женился и, дожив до сорока одного года, по-прежнему оставался холостяком. Приехав из Чехословакии, где нет моря, он подарил свою любовь океану. Говард всегда был сильным пловцом, а здесь, в заливе Ванкувера, он полюбил плавать под парусами. Ему нравилось проводить долгие мирные часы на воде, когда чистый прохладный воздух остужал и баюкал его беспокойный ум. Он чувствовал, что и это каким-то таинственным образом связано с его конечной целью, с той дорогой, которая очень скоро поведет его в неизвестном направлении. Говард всегда был чрезвычайно набожным человеком и терпеливо ждал знамения.

Он дождался его в один из вечеров, когда смотрел по телевидению ночной выпуск новостей. Показывали Вьетнам. Внезапно ему пришло в голову, что в то время как он ищет новых путей обогащения, там убивают и калечат других людей, а детей превращают в сирот. Он уже слышал об этой стране, но на следующий день все равно пошел в библиотеку и отыскал ее в большом географическом атласе. В то самое время, когда Говард сидел в читальном зале, библиотека загорелась, и он вместе с другими посетителями был вынужден выбираться на улицу по пожарной лестнице. Как только он ступил на землю, здание рухнуло, но ни один человек не пострадал. Знамение, которого он так долго ждал, свершилось.