Бабушка - строгая по пустякам и легкая в перемене настроений, а мама, напротив, - невозмутимая, с прекрасной горой слегка серебристых волос и такого же цвета, словно мерцающими глазами, ровной полуулыбкой, всегда обращенной к Саше, но в то же время неизъяснимой, светлой, далекой.
Она быстро стала в городке известным человеком. "Ты - сын хирурга Александры, вот как?" - слышал Саша частый вопрос и понимал, что люди вкладывали в это замечание что-то необычное - уважение к маме рикошетом ложилось на него: вспоминать было приятно, но за словами оставалась тайна. Он, ребенок, не мог знать тогда, с какой самоотдачей она работала с каждым больным, чувствовал, но не умел сказать о необычной силе ее характера, твердости, проявляющейся в не менее удивительной форме - скромной, тихой, тактичной. Было какое-то глубокое величие в этой спокойной женщине. Никогда не суетясь, она шла, как королева, по улицам городка, а за ней семенили, едва не кланяясь, какие-то люди. Она отвечала им кратко и твердо, не повышая голоса и не поворачивая головы. В дом приходили посетители - с тортом или с фруктами, говоря, что Александра спасла. Саша замирал, пытаясь представить, какой чудесный подвиг совершила мама. И что же? Она снова тихо и властно отводила их.
- Ведь они от души! - вопрошала бабушка, а Саша думал не о том, что ответила мама, а как ответила - величественно, спокойно, без улыбки.
- Я никогда ничего не приму.
Думая о маме, Саша трепетал. Он не мог объяснить, что он испытывает к ней: она была огромна, всеобъемлюща в его сознании, она была недосягаема и такова, что ему хотелось сделать что-то особенное - все, что он делал, он делал для нее. Хотелось дойти до самой ее глубины и, наконец, охватить ее всю, до конца разгадать, насколько это возможно, - расчленить и понять высокий, до содрогания любимый образ.
Мать вела его твердой рукой, так что он даже не мог встать с ней на равную ногу - как всякая сильная женщина, она руководила волей своего сына. Она глубоко вошла в него, заполнив собой все пространства и закоулки его сознания. Пропитав его всем, что имело для нее значение, она создала его совершенно по образу своему; казалось, она переменила даже глаза его. И оттого, что это было сделано через любовь, он оказался накрепко привязанным к самому ее существу. Во всей своей жизни, когда он обдумывал какую-нибудь ситуацию, мысль или дело, он как бы внутренне замирал, прислушивался к звучащему в нем голосу, сверялся с матерью, со всем тем, что было глубоко перенято и усвоено от нее.
Между этими двумя женщинами, в меду и млеке, текла Сашина медлительная райская жизнь... Он рос ласковым, застенчивым ребенком. Про него повторяли чьи-то слова: "Его искренность и правдивость необычайны - "хрустальная коробочка". Он был добрый, и мама неустанно повторяла ему об этом. Она говорила, что он умный, что он все делает правильно - она одобряла его. Он и был хорошим - хотелось побыть рядом, посмотреть на его светлое, доброе лицо. Саша обыкновенно был молчалив, редко выражал свое мнение, если его не спрашивали. Уже в детстве он был тактичен, не ссорился с детьми, но у него было мало друзей, ибо несмотря на мягкость, ребят все-таки озадачивала глубокая сдержанность, выказываемая исподволь в мельчайших жестах и взглядах. Было видно, что он не может подойти на короткое расстояние. В нем не ощущалось тайных мыслей, угрюмой подозрительности, взгляд его был спокоен и ровен. Но чувствовалось, что где-то за его спиной стоит другая, укрытая от чужих глаз жизнь, там, где находится его душа, именно там происходит все самое важное...
...Сашин дом и сад - были местом, где многие солнца вставали вперемешку и гасли одно за другим, где почти всегда вставало какое-нибудь счастливое солнце. Он видел это собственными глазами, сидя на наблюдательном посту на крыше сарая. Впервые он туда попал в два года. Сначала он ходил под садовым обеденным столом, где мама и бабушка допивали чай, и пальцами откручивал все соединительные гайки. Доведя дело до конца, он уселся неподалеку мастерить из гаек автомобиль. Внезапно бабушке понадобился чайник на другом конце стола - Саша научился лазить по лестницам.
Оттуда, с крыши, он видел, как взлетали, нарождаясь, дневные летучие мыши, помахивая ему белыми ушами. Он слышал, как за городом, в полях, высыпали миллиарды тоненьких цветов, звон которых так же прекрасен, как их опущенные глаза. Он видел в облаках человечка с длинным клювом и потом узнал, что его зовут Озирис. Подрастая на горячей крыше, Саша блаженствовал на сладчайших волнах вялившихся здесь груш. Книги и груши так заполнили его густым наслаждением, что однажды он увидел миллион летающих тарелок, зависших над городом в виде груш, и опомнился от этого чуда тогда, когда они посыпались на землю. Весь двор и дом заполнились душистой парной мякотью, так что туда никак нельзя было сойти. Он слез с сарая на другую сторону и пошел туда, где начинался мир. Он слышал, там есть деревня такая, там души на стульях сидят.
Дорогу пересекла тропинка и побежала в самом густом, темном и высоком лесу на свете. Над головой двигались тени, они, убегая в чащу, загорались гранями драгоценных камней, как будто деревья показывали Саше руки, унизанные перстнями. Сырой мох источал запах, а на каждой верхушке дерева спал маленький эльф. Трава вылизывала изумрудным языком его голые ноги - и все, сливаясь, наполняло и расширяло грудь тревожной лесной сладостью, когда он увидел реку и над ней небо. В этом окошке не было видно солнц, встающих над его сараем, - впервые он замер перед торжественной медлительностью небесного хода...
Саша взрослый, стоящий у окна, тоже смотрел оттуда на открывающиеся в просвете облака и сияющую млечную грудь воды. По ее трепетной, покрытой пупырышками поверхности, еле касаясь, летел прозрачный камышовый пух. В нем, выхваченное лучом света, трепетало на воде его сердце. Здесь тоже жили духи, но не было среди них духов смерти и здесь никто не мог умереть от тоски...
Сквозь чащу упал луч, осветив его пуховую головку и маленькие штанишки - крошечную фигурку, утопающую в горячем, неутолимом пространстве любви просто так...
* * *
- Мое бессмертие... - думал он, смотря на черные тучи, закрывшие реку и волшебный лес, - оно уже было...
У него заныло сердце, он затосковал, бесцельно пошел по дому тем же путем, из одной комнаты в другую, которым с счастливым воем пробегал здесь час назад. Огромная тревога охватила его... Эти колоссальные планы - вот они, рядом - бьются у самого горла, восторгом заполняют его, готовые рвануть оттуда, но не могут, раздирая его болью, спотыкаясь о нелепый, непреодолимый факт материнского самоубийства. Почему? Он не мог оторваться от этого вопроса. И вдруг он понял: она что-то не принимала. Интуитивно он чувствовал, что не какая-то любовная передряга виновата в ее смерти, о ней бы он догадался, а, наверное, замешан этот бизнес, что-то, связанное с этим великим, таким нужным ему открытием.
- Что не принимала? - спросил он в пространство.
Зажег свет, на часах было пять утра. Достал скрипку из футляра. "Понятно, что ни деньги, власть или слава... От них она не смогла бы отказаться, - подумал он. - А что тогда?"
Он повозился со скрипкой, вытирая ее пальцем, трогая струны. "Эти эмбрионы?" - появилось слово, и ему сразу стало больно, как будто он уже знал, но не думал, забыл об этом обстоятельстве как-то случайно... Он взял смычок, но, подержав его, отложил в сторону. "Денег не захотела, что ли? - ушел он в сторону. - Откуда деньги возьмутся, если детей не перешагнешь?"
Этот вопрос возник так неожиданно, что у него в голове наступил полный хаос, потому что ясность и твердая логика его будущей жизни, принятая им, решенная ночью, внезапно достигнув совершенного смысла, поднялась и обрушилась на две половины, до основания разделив его голову: одна половина принимала, но уже не хотела, другая - еще хотела, но больше не принимала...
