Она ясно представила себе, где лежит ее паспорт, вспомнила номер телефона Аарона, решила, что она возьмет с собой, а что оставит. Через неделю, если ей повезет, она будет дома; она рассчитала: день и ночь полета от Лос-Анджелеса до Нью-Йорка, одна ночь в отеле «Сент-Регис», потом долгий перелет через Атлантику, минуя Флориду, Кубу, Бразилию, Азорские острова и Лиссабон…

Она всегда предпочитала путешествовать по стране на поезде, а через Атлантику – на корабле, но на этот раз она переборет свой страх и полетит самолетом – только бы поскорее оказаться подальше отсюда, подальше от Робби.

Фелисия машинально начала открывать бутылочки в шкафчике с лекарствами. Она насыпала наугад пригоршню таблеток и с трудом проглотила их. Потом насыпала еще и на минуту помедлила, залюбовавшись их веселыми цветами – большие ярко-розовые капсулы, чтобы лучше спать; маленькие бледно-голубые таблетки, чтобы успокоить нервы; зеленые в форме сердечка, которые давал ей Марти Куик, чтобы она чувствовала себя бодрой и свежей; бело-голубые она принимала, когда у нее болели зубы или голова, чтобы ничего не отвлекало ее от работы; желтые дала ей Натали, чтобы снять боль во время месячных…

Она налила стакан воды и проглотила их все, запивая водой; потом вернулась в спальню, открыла ящик стола и достала оттуда бутылку водки. Доктор Фогель настаивал на том, чтобы она хранила спиртное, там где полагается – в баре внизу; по его теории, чем дальше вам придется идти за выпивкой, тем больше у вас будет времени, чтобы одуматься. Фелисия, однако, предпочитала проверять себя: спиртное хранилось в двух шагах от ее постели, и она заставляла себя не прикасаться к нему, испытывая свою дисциплину и силу воли.

До сих пор ей это удавалось, но сегодня не имело смысла ограничивать себя. Она налила водки в стаканчик для зубных щеток, посмотрела, потом добавила еще и не отрываясь выпила все до дна. Она достала сигарету из серебряной сигаретницы, стоявшей на столе, и тут заметила на ней дарственную надпись от Рэнди и Натали Брукс. К собственному удивлению она обнаружила здесь нож из бара, дорогой и бессмысленный подарок Аарона Даймонда. Она не помнила, что она принесла его с собой. Взяв в руки нож, она начала сосредоточенно соскабливать имя Рэнди, выгравированное на серебре.

Это оказалось труднее, чем она думала – она трудилась над коробкой, как ей показалось, довольно долго и оставила на ней глубокие царапины, но имя Рэнди по-прежнему было видно. Внезапно ей стало очень важно непременно стереть его имя с крышки сигаретницы. Она резко ткнула ножом в металл, но он соскользнул, оставив на ее руке у основания большого пальца глубокий порез.

Удивительно, подумала она, как много крови вытекло из такой небольшой раны. Прежде чем она почувствовала боль, кровь залила все вокруг. Кровь была на всем: на коробке, на ноже, на ее халате, на полу. Она промакнула ее салфеткой, и салфетка стала ярко-алой.

Фелисия решила, что она должна перевязать руку, и встала, чтобы пойти в ванную.

Ноги у нее так дрожали, что на мгновение ей показалось, что она умирает от потери крови, но это же глупо, сказала она себе, – нельзя умереть от простого пореза на руке. Но ноги совершенно ее не слушались; они были тяжелыми будто обутые в свинцовые ботинки водолаза.

– «Отец твой спит на дне морском. Он тиною затянут»,[38] – пропела она, внезапно представив себе, что идет по морскому дну, грациозно ступая по песку, который облачками поднимается при каждом ее шаге. Солнечный свет проникает сквозь толщу воды и освещает коралловый риф, мягко колеблющиеся водоросли и крошечных ярких рыбок, плавающих вокруг: розовые, голубые, зеленые и белые – они странно походили по цвету на таблетки, которые она только что держала в руке.

Она недоумевала, почему она оказалась на дне. Она видела коралловый риф один-единственный раз из лодки со стеклянным дном, когда они проводили уик-энд на яхте Лео Стоуна, где она все сорок восемь часов беспрерывно страдала от морской болезни.

Фелисия ненавидела море, почти так же как авиацию. Она подумала о Робби, взмывающем в воздух во время своих учебных полетов, рассекающем облака, поднимаясь все выше к солнцу…

Интересно, Рэнди Брукс сопровождает его? Если бы она проявляла больше интереса к его полетам, ездила бы на аэродром посмотреть, как он выполняет взлет или посадку, может быть, даже поднималась с ним в воздух, оценил бы он это? Или эти учебные полеты были лишь поводом, чтобы убежать от нее, как уроки поло или гольфа, которыми заполняли свободное время такие люди, как Си Кригер, чтобы под этим предлогом провести несколько часов в отеле «Беверли-Уилшир» с какой-нибудь шлюшкой вроде Вирджинии Глад; только для Робби это был бы предлог побыть с Рэнди Бруксом.

Фелисия почувствовала острую боль в животе, будто ее ударили ножом, потом все прошло, и она уже ничего не чувствовала, и от этого ей стало страшно. До нее вдруг дошло, что она больше не стоит на ногах, а лежит на огромном светло-бежевом ковре, забрызганном кровью. На мгновение она испытала чувство стыда за устроенный беспорядок, потом решила, что ковер можно почистить или поменять. Все равно ей не нравился его цвет.

Она закрыла глаза и увидела Робби, его лицо было черным – ей понадобилось время, чтобы понять, что он был загримирован для «Отелло». Нахмурившись, он склонился над ней, его глаза ярко блестели на фоне черного лица.

– «Я – изувер, но все же милосерден, – услышала она его слова, – и долго мучиться тебе не дам».[39]

Она и сама не хотела долго мучиться. Со вздохом она стала засыпать, повернувшись, чтобы в последний раз поцеловать его перед тем, как он отнял у нее жизнь…

– Через пять минут начинаем, сэр!

Роберт Вейн продолжал смотреть в зеркало, будто не слышал. Не стоит торопиться, сказал он себе. Шекспир всегда давал одну-две минуты, чтобы подготовить выход своего главного героя, наверное, потому, что сам был актером.

Конечно, есть исключения. В «Ричарде III» ты должен стоять за кулисами, чтобы начать сразу, как только поднимется занавес, без пролога, без возможности почувствовать зал, без паузы, во время которой другие актеры готовят публику. Старина Уилли не написал бы так для себя самого, решил Вейн. Он, наверное, был сердит на своего друга Бербеджа и решил: «Выйди-ка на сцену без подготовки, старина, когда публика еще не успокоилась, и посмотрим, как тебе это понравится!»

Сейчас не время думать о других пьесах, напомнил он себе. Через несколько минут он будет Антонием, еще одним шекспировским героем, который погиб из-за женщины. Странно, подумал Вейн, что многих из них – Отелло, Ромео, Макбета, Антония – погубила любовь. Ну, об этом тоже не стоит сейчас размышлять. Актерская игра сродни управлению самолетом – ты должен все время думать о том, что делаешь. Позволишь себе отвлечься, и ты пропал.

Только самодисциплина помогла ему сохранить жизнь – и рассудок – в тот год, когда он служил в авиации. Усилием воли он заставлял себя сосредоточиться на приборах и рычагах управления, старался не думать о Лисии, Рэнди, не вспоминать прошлое, и что было еще труднее, не пытаться заглянуть в будущее.

Что сказал бы Шекспир – или Марк Антоний – если бы ему пришлось ночь за ночью поднимать в воздух тяжелый бомбардировщик, со скоростью улитки совершать полет над Германией, разбрасывая пропагандистские листовки, когда зенитки поливали свинцом небо? Это было все равно что вести автобус по минному полю; Вейну удалось вынести этот ужас лишь потому, что во время полетов все мысли о прошлом отходили на задний план. Будучи на десять лет старше любого из своего экипажа и к тому же знаменитым актером, он чувствовал себя обязанным показывать пример выдержки и храбрости и в результате был награжден крестом «За летные боевые заслуги». Сообщение о его награждении заставило наконец замолчать тех, кто обвинял его в том, что он отсиживался в Лос-Анджелесе, пока немцы бомбили Лондон, и оно же, очевидно, привлекло внимание Черчилля, который тут же приказал вернуть всех наиболее известных актеров Англии на сцену. Говорили, будто бы он сказал министру информации: «Нам гораздо легче заменить любого летчика, чем хорошего актера». И через двадцать четыре часа Вейн, Тоби Иден и еще полдюжины известных трагиков вновь надели гражданскую одежду.