Каждое утро Вейн проводил два часа в спортивном зале, развивая мускулы плеч и груди – он хотел, чтобы его Ричард имел короткую, толстую шею и мощный торс, который едва могли держать его искалеченные ноги. В сцене, где Ричард спускается с балкона, чтобы приветствовать Бэкингема, он раскачивался в воздухе на веревке, а потом прыгал на сцену с высоты пятнадцати футов. В финале пьесы он построил одну из своих любимых стен, которая в данном случае должна была изображать вал у глубокого рва, и после своего знаменитого возгласа: «Коня! Коня! Венец мой за коня!»[78] (наверняка это были самые известные слова во всем английском театре), он научился падать на этот вал и катиться до самого края рампы, так что его тело почти свисало со сцены, когда Ричмонд и его люди убивали его.

Все эти трюки стоили Вейну многочисленных царапин, синяков, ободранных веревкой ладоней и растяжения лодыжки, но он твердо решил показать своего Ричарда физически сильным и дерзким.

Урок, который дал ему Чагрин в Манчестере, не прошел даром. Вейн полюбил Ричарда, как он не любил прежде ни одну роль, полюбил, фактически, так, как он, вероятно, никогда никого не любил. Это удивляло его самого, и насколько он понимал, пугало Лисию.

Он взял тушь, нарисовал в углу рта большую бородавку, потом решил, что она слишком похожа на мушку, стер ее и поправил грим.

В дверь постучали.

– Желаю удачи, старина! – услышал он голос Тоби Идена.

– Спасибо, – крикнул он в ответ. Тоби вошел в роль Бэкингема без всяких усилий, как он обычно входил в любую роль, без суеты и волнений. Ему было достаточно шекспировских строк. Как лунатик, он сразу находил свою прямую дорогу, подсознательно обходя препятствия, которые помешали бы более вдумчивому актеру.

Вдруг без стука кто-то распахнул дверь, и появилась Фелисия. Вейн узнал ее духи еще до того, как увидел ее отражение в зеркале, и повернулся, чтобы поздороваться с ней. К его удивлению, она отпрянула, и на ее лице появилось выражение ужаса.

– Ты испугал меня, – сказала она. – У тебя просто ужасающий вид, дорогой.

– Так было задумано.

– А тебе не кажется, что ты слегка переусердствовал? Ты ведь играешь не горбуна из Собора Парижской Богоматери.

– Нет-нет, Квазимодо был ужасен только внешне, Лисия. Ричард же ужасен во всем. – Он плотоядно улыбнулся. Сначала он хотел для роли Ричарда сделать себе комплект накладных коронок, чтобы зубы слегка выступали вперед, но потом отказался от этой идеи, не столько из-за того, что ему было бы трудно произносить слова роли, а потому, что ему показалось, что Ричарду больше подходило иметь мелкие ровные зубы. Вейн хотел подчеркнуть, что Ричард во многих своих привычках был утонченным, элегантным – принцем, рожденным во дворце, хотя и уродливым калекой. Существовала тенденция играть его неряшливым убийцей, вероятно потому, что на протяжении пьесы он сам часто жаловался на свою внешность, но Вейн считал более выразительным показать его мрачное тщеславие, постоянное, суетливое внимание к мелочам, некоторую жеманность манер, что делало его более отвратительным, но одновременно более живым.

– Мне будет непривычно смотреть на тебя из зала, а не быть с тобой на сцене, – с грустью сказала Фелисия.

Вейн кивнул. Он знал, что должен был сказать, что ему тоже непривычно быть на сцене без нее, но он ничего такого не чувствовал – напротив, он испытывал необыкновенное облегчение, удовольствие от того, что ему не надо будет беспокоиться о ее настроении, ее репликах и впечатлении, которое она производит. Впервые сцена будет принадлежать почти весь вечер только ему – это было, как заметил Гиллам Пентекост, одной из привлекательных сторон «Ричарда III» для любого актера. Здесь почти не было сцен, в которых он не появлялся бы – действительно эта роль была одной из самых длинных у Шекспира, продолжительностью почти в три часа. И Вейн не хотел, чтобы она стала хоть на минуту короче.

Фелисия осторожно чмокнула его в щеку, стараясь не попортить грим.

– Удачи тебе, дорогой, – сказала она. – Я люблю тебя.

– Я тоже тебя люблю, – сказал он, но его мысли были уже на сцене, и даже голос уже принадлежал не ему, а Ричарду.

Вейн ждал, что сейчас страх сцены охватит его душу и тело, парализуя как быстродействующий яд. Но на удивление он чувствовал себя совершенно спокойным, будто жестокий дух Ричарда вселился в него. Он увидел, что Фелисия удивленно смотрит на него, ожидая неизбежного момента, когда он полностью забудет текст и не будет ничего чувствовать, кроме отчаяния. Он заметил ее недоверчивый взгляд, когда погасил свою последнюю перед выходом на сцену сигарету – этот жест обычно напоминал ему приговоренного к смерти человека, идущего на расстрел, но в этот вечер в нем не было ничего драматичного – и Вейн сразу встал, лишь только в коридоре раздался крик: «Приготовились! Начинаем!»

Он не заметил, как ушла Фелисия, не обратил внимание на присутствие Пентекоста, который не решался нарушить молчание, видя сосредоточенное выражение на лице Вейна, а может быть, подсознательно ощущая его превращение в Ричарда. На лице Вейна уже появилась отвратительная усмешка, тонкие бледные губы скривились, резко выделяясь на фоне его смуглой кожи, глаза – благодаря игре света или искусству перевоплощения – становились то равнодушными и мертвыми, то внезапно вспыхивали зловещим огнем. Он был одновременно пугающе живым и совершенно безжизненным.

Ощущение было таким, какого Вейн никогда в жизни не испытывал: чувство легкости, сродни тому, которое описывали люди, принимавшие наркотики – опиум или гашиш.

Он проковылял по коридору, сжимая правой рукой рукоять меча, и неуклюжей шаркающей походкой стал спускаться по железным ступеням вниз на сцену.

Ветер гнал темные, серые облака к низкому горизонту. Дождь, казалось, лил отовсюду, как душ в раздевалке клуба «Хиллсайд-Кантри», где вода поступала со всех сторон.

Марти Куик поежился и плотнее запахнулся в свой непромокаемый плащ «Берберри» на подкладке из верблюжьей шерсти и со множеством пряжек, D-образных колечек и ремешков, назначение которых он не знал. Первое, что ты делаешь, попадая в Великобританию, говорил ему Папа Хемингуэй – покупаешь себе плащ «Берберри» и пару кожаных джодпуров[79] ручной работы у «Фостера» на Джермин-стрит. Ну, это не первое, что ты делаешь, напомнил себе Куик – в первую очередь ты должен снять хороший тихий номер в «Клариджез» в правом крыле отеля и найти симпатичного английского шофера. Он сделал и то, и другое. Его номер был на верхнем этаже с видом на Брук-стрит, как раз под пентхаусом[80] сэра Александра Корды[81] – тем самым, который перед войной всегда снимал Сэм Голдвин,[82] а его шофером, которого он сам выбрал в резерве вспомогательной территориальной службы, была младший капрал Сильвия Ханбери-Теннисон, черноволосая, гордая красавица из высшего общества, с аристократическими манерами и сексуальным аппетитом прирожденной шлюхи и к тому же жадная до американских сигарет, бифштексов, нейлоновых чулок и виски.

Даже если бы он лишился всех своих прочих талантов, говорил себе Куик, он смог бы зарабатывать себе на жизнь, просто подбирая нужных девушек. Он мог посмотреть на дюжину длинноногих красавиц (он всегда сравнивал их с розами, рекламируя свои шоу) и сразу же сказать, какая из них без лишних уговоров согласится переспать с ним. Самое главное, конечно, не жениться на ней потом, но на этот случай надо иметь крепкие нервы, чтобы не вляпаться в такую историю, какой не стоит ни одна женщина. Марти гордился тем, что он умел точно определить, когда пора прекратить отношения. С Сильвией такой момент еще не наступил, хотя и приближался – фактически, как только она в очередной раз покажет ему свое холодное заносчивое английское превосходство, Марти решил, что пересчитает ей все зубы и отправит эту суку туда, откуда он ее взял.