Фелисия надеялась, что она больше никогда его не увидит.

Спустя несколько дней после появления в колонке юридических новостей «Таймс» коротенького сообщения о том, что суд принял окончательное решение по делу о разводе супругов Шевеникс-Трент, в разделе светской хроники той же газеты было помещено скромное сообщение о помолвке Роберта Джиллса Вейна и Фелисии Лайл, и теперь их свадьба была уже не за горами.

Более падкие на сенсации ежедневные газеты ухватились за эту новость. «Дейли экспресс» разыскала на Бонд-стрит ювелира, у которого Робби купил для Фелисии обручальное кольцо, а более смелая «Дейли мейл» посадила на крышу дома напротив фотографа с телеобъективом и получила фотографию Робби и Фелисии за завтраком в постели – Робби в пижаме читает «Таймс», а Фелисия, частично скрытая чайником и цветами на подносе, просматривает почту.

Поскольку Порция в это время гостила у них, в газете появилась также фотография маленькой девочки с няней на ступенях дома. Заголовок над фотографиями гласил: «Помолвлены – и уже живут вместе!», что вызвало гнев и смущение Робби.

Фелисия отнеслась к этому более спокойно и обвинила Робби в чопорности и отсутствии чувства юмора – но его беспокойство оказалось не беспочвенным. Другие ежедневные газеты сразу же подхватили этот крик; кампанию возглавила «Дейли экспресс» со своей статьей «Разве это подходящий дом для ребенка?», а «Ивнинг стандард» напечатала целый разворот фотографий Фелисии в разных игривых позах из ее фильмов под заголовком «И какая из нее мать?»

Дженни Ли, непримиримый член парламента от лейбористов, даже подняла эту тему в палате общин, обратившись к собравшимся с вопросом, почему пока миллионы людей воюют и страдают за свою страну, два знаменитых актера открыто живут во грехе да еще при ребенке в доме. Какой пример они подают простым людям?

В палате лордов дядя Гарри выступил с речью в их защиту на тему «Кто сам без греха, тот пусть первый бросит камень», отметив, что как крестный отец, дядя и духовный наставник ребенка, он не видит никакой опасности для девочки.

Постепенно эта буря, как всякая другая, пронеслась, но только после того, как в гримуборной Робби однажды появился скромный посыльный из Букингемского дворца с сообщением, что их величества с нетерпением ждут, когда они смогут поздравить с законным браком двух своих самых любимых актеров. Намек был весьма недвусмысленный, и так случилось, что появление посыльного совпало с собственным желанием Робби положить конец тому, что Гай Дарлинг называл «самым продолжительным адюльтером в истории театра».

Новость о том, что они наконец женятся, превратила их в глазах всего мира, даже в глазах скептически настроенных священников и падких на скандал репортеров с Флит-стрит, опять в «романтических влюбленных» – вероятно, это было единственным дуновением романтики в стране, пятый год участвующей в войне и с нетерпением ожидающей дня победы, пока с неба на нее падали немецкие бомбы, как зловещие игрушки, напоминая ужасы 1940 года. Страна устала, устала от героизма, устала от смертей. Англичане снова начали ворчать, проявилась старая классовая вражда; они стали менее вежливыми по отношению друг к другу, менее терпимыми, чаще обижались.

Люди хотели, чтобы им напоминали о довоенной роскоши и высоких чувствах, хотели хотя бы издали посмотреть на них, а больше всего они хотели думать о чем-то совершенно далеком от войны. А может быть, все дело было в том, что пришла весна, и любые новости были лучше, чем ожидание воздушного налета или переброски последних английских солдат через Ла-Манш, чтобы они погибли на том берегу.

Всякая надежда Фелисии и Робби отметить свою свадьбу тихо и скромно разбилась под натиском назойливого внимания публики. Газеты, публиковавшие материалы для женщин, хотели иметь фотографии свадебного платья Фелисии, но Робби только в последнюю минуту понял, что кто-нибудь обязательно поинтересуется, как ей удалось сэкономить столько карточек, по которым выдавали одежду, чтобы заказать новое платье. Поэтому Фелисия вынуждена была откопать свое довоенное платье от Молинье, жемчужно-серое, отделанное серым кружевом – старое, но не слишком; строгое, но не чересчур строгое. Единственными, кто охотно соглашался обвенчать пару ранее разведенных людей, были падкие на дешевую рекламу служители церкви, весьма неприятные Робби: епископ Бридонский, тронувшийся умом смутьян, известный своей пресловутой проповедью на тему их отношений под неприличным названием «Свободная любовь в свободной стране», и «красный» настоятель собора в Кентербери, который, кажется, считал, что они были жертвами классовой вражды и буржуазно-капиталистического лицемерия.

Поэтому Робби остановился на гражданской церемонии в Кэкстон-Холле, где обычно оформляли свой брак разведенные пары без участия священников. За исключением того, что Кэкстон-Холл был не столь красив, как главные лондонские соборы, Фелисия не возражала против его выбора. Из Каира, где при штабе главнокомандующего проходил службу Чарльз, он прислал сдержанные поздравления и разрешение Порции присутствовать на церемонии; а отец Фелисии сумел откуда-то из глубины африканской саванны отправить телеграмму с добрыми пожеланиями, часть которой была написана на суахили. Когда текст расшифровали, то получилось: «Я думал, что вы уже женаты, но вам виднее». Дядя Гарри умудрился вызвать раздражение у Робби – Фелисия была уверена, что он сделал это намеренно – прислав ей прекрасную маленькую акварель работы Тернера,[104] одну из ее любимых в его коллекции в Лэнглите, затмив своим подарком даже антикварное ожерелье из рубинов и бриллиантов, которое по совету Филипа купил для нее Робби на аукционе. Тоби Иден, согласившийся быть шафером, прислал маленького щенка чау-чау, который тут же испортил два ковра, укусил горничную и был сослан в деревню. Филип со своим прекрасным вкусом выбрал для них замечательный серебряный чайный сервиз старинной работы; Марти прислал, очевидно, с намеком, экземпляр «Дон Кихота» Сервантеса в чудесном кожаном переплете; Рэнди – бронзовую фигурку балерины Дега.

По мере того, как приближался день свадьбы, Фелисия все больше чувствовала, как у нее портится настроение – «наступает депрессия», как сказал бы доктор Фогель. Она ни с кем не могла поделиться своими ощущениями и не находила оправдание собственному настроению. Весь мир, казалось, готов был осыпать ее розовыми лепестками и конфетти, а она мрачно размышляла о перспективах семейной жизни.

Робби, обиженно думала она, было легко: он продолжал с успехом играть своего Ричарда. Каждый вечер в семь тридцать (время начала спектаклей было перенесено на более ранний срок из-за проблем с транспортом в военное время) он выходил на сцену под аплодисменты почти полутора тысяч зрителей, заранее знавших, что он покажет им такое актерское мастерство, которое они никогда не забудут.

Это было ни с чем не сравнимое удовольствие, с которым ничто не могло соперничать, и если детали обыденной жизни – или его предстоящей женитьбы – выпадали у него из памяти или даже иногда раздражали его, это вполне можно было понять. Фелисия и сама ощущала то же самое, когда работала – но пока, увы, каждое утро она просто репетировала с Робби, потому что на этот раз он решил сам с помощью Гиллама Пентекоста поставить «Отелло».

В целом, она поддерживала его решение. Гаррик, Кин, сэр Генри Ирвинг, Филип Чагрин – все сами ставили свои пьесы без привлечения режиссеров, а Робби давно страдал оттого, что за всю свою театральную карьеру он ни разу не попробовал себя в роли постановщика. Смог бы он поставить пьесу с несколькими сложными ролями и одновременно сыграть в ней главную роль? – спрашивали критики. Смог бы он давать указания актрисе, играющей главную женскую роль? Или точнее, смог бы он давать указания Фелисии Лайл?