Нервно улыбнувшись, Фогель медленно кивнул.

– Мы с миссис Фогель будем в восторге, – сказал он. – Миссис Фогель обожает танцевать.

Вейна подмывало заметить, что устраивать дорогостоящую вечеринку – несколько странный способ выразить благодарность человеку, который только что оплатил за тебя счет из больницы, но, поразмыслив, он решил, что Рэнди Брукс будет счастлив стать почетным гостем и центром внимания. К тому же предложение Фелисии было не таким уж плохим. Эта вечеринка покажет всему миру, что они по-прежнему вместе и все еще платежеспособны. В светской жизни Голливуда атака была лучшей формой обороны. В самом деле, решил он, пожалуй, это самое разумное, что они могли сделать – особенно, если Фелисия все это выдержит.

Конечно, трудно сказать, как они будут за все расплачиваться, подумал Вейн, но он тоже заразился беспечным оптимизмом Фелисии. Так бывало уже не раз – он видел трудности там, где она ничего не замечала; ее энтузиазм был огромным, страстным и заразительным. Где бы я был без нее? – спрашивал он себя.

– Это поистине замечательная идея, – с воодушевлением сказал он. – Если тебе это, конечно, не повредит. – И он взглянул на доктора, ища у него поддержки.

Вейну хотелось верить, что Фелисия вылечилась, что они снова будут любить друг друга, как в прежние дни, что эта вечеринка будет иметь грандиозный успех. Ему необходимо было в это верить, и он поверил.

Он взглянул на Фелисию, как всегда бессильный перед такой красотой. Он лучше, чем кто либо другой, знал, как она любит его. Он был ее жизнью – это были не пустые слова, которые она часто повторяла, она действительно это чувствовала, даже когда бывала в скверном настроении и намеренно старалась отравить ему жизнь. Там, где дело касалось любви, Вейн всегда был у нее в долгу и, как всякий должник, испытывал смешанное чувство вины и недовольства собой из опасения, что может оказаться несостоятельным полностью вернуть то, что ему дали в долг.

– Я справлюсь, дорогой, – с чувством сказала она, сияя глазами. – Не так: ли, доктор Фогель? Я никогда не чувствовала себя лучше.

Фогель с, некоторым сомнением взглянул на нее.

– Удовольствия полезны для здоровья, так ведь? – сказал он, будто пытался убедить самого себя. – Я не вижу в этом вреда.

– Вот видишь, дорогой! Но я не могу руководить подготовкой отсюда. Мне надо вернуться домой.

«Так вот где собака зарыта», – подумал Вейн, засомневавшись, не придумала ли Фелисия эту затею с вечеринкой, чтобы вынудить доктора Фогеля отпустить ее. Она была способна на такое – она вообще на все была способна, если очень хотела чего-то добиться.

Фогель, вероятно, поверил, что этот честолюбивый план был признаком душевного здоровья. Но Вейн слишком много играл в кино и театре, чтобы в это поверить. Люди в шоу-бизнесе часто затевали грандиозные, сложные предприятия просто для того, чтобы уйти от проблем и хаоса своей личной жизни. Он сам так поступил с постановкой «Ромео и Джульетты» и подозревал, что Фелисия сейчас делает то же самое.

Все-таки где-то в глубине души он хотел, чтобы Фелисия вернулась домой. Пусть временами счастье покидало их, но они принадлежали друг другу, и это было главное.

Вейн знал свою роль. Он взял обе ее руки в свои и сжал их, глядя при этом ей в глаза – в них он увидел сейчас откровенную, отчаянную мольбу, – и сказал:

– Конечно, ты вернешься домой, родная. Сегодня же! Вы ведь не возражаете, доктор?

Фогель кивнул, вероятно, немного озадаченный тем, как быстро развиваются события. Почему бы и нет? Два великих актера только что безупречно разыграли перед ним сцену примирения. Лицо Фелисии сияло счастьем, ее глаза излучали любовь и страстное желание, две слезинки медленно катились по щеке, губы приоткрылись будто в ожидании поцелуя.

Вейн почувствовал, как часто бывало, когда он был с Фелисией, как стирается тонкая грань между актерской игрой и реальной жизнью. Иногда он не знал, играет ли он любовную сцену с ней или действительно занимается с ней любовью. Ему было мучительно сознавать, что часто он не мог заметить разницу.

Его жизнь была игрой, а игра – его жизнью. В нем не было границы, отделяющей актера от человека.

– Конечно, Робби – великий актер и может с успехом сыграть кого угодно, – сказал однажды Гай Дарлинг, устав выслушивать похвалы своему более молодому собрату, – но одну роль он так и не научился играть – самого себя.

Ну сегодня он превзошел себя, играя эту роль, сказал себе Вейн. Он точно знал все свои реплики.

– Ты нужна мне; я люблю тебя, – произнес он уверенным низким голосом. – Я хочу, чтобы ты была дома, рядом со мной, всегда.

Фелисия тоже знала свои реплики.

– Я больше никогда не покину тебя, Робби, – сказала она. – Обещаю.

Они обнялись, повернувшись лицом к доктору Фогелю, будто ожидая аплодисментов.

Фелисия лежала, вытянувшись, в шезлонге возле бассейна, старательно скрываясь от солнца под полосатым пляжным зонтиком. Она никогда не загорала, как это любили делать местные жители: загар, купальные костюмы, пляжи, яхты и постоянное пребывание на солнце были не для нее. Когда на студии ей предложили позировать для обычных рекламных снимков в купальнике, она отказалась. Когда они стали настаивать, она позвонила Аарону Даймонду, который прервал свою еженедельную игру в гольф и прямо в спортивных брюках и кашемировом пуловере приехал на студию, чтобы сразиться с самим Лео Стоуном на его территории – в роскошном кабинете Стоуна с бело-золотым столом длиной в пятнадцать футов, знаменитым белым кожаным диваном и расставленными вдоль стены двадцатью «Оскарами», полученными студией за лучшие фильмы прошлых лет.

– Если тебе нужна полуголая красотка, пошли своего чертова фотографа в Нью-Йорк в стриптиз-бар! – возмущенно закричал Даймонд. – А здесь перед тобой актриса, понятно?!

Стоун, который никогда никому не уступал и который собственными руками вышвырнул из своего кабинета не одного крупного импресарио, сдался перед натиском тщедушного агента Фелисии, и ее сфотографировали в вечернем туалете.

Рэнди Брукс сидел рядом с шезлонгом с блокнотом и карандашом в руках, составляя список гостей на вечеринку, которая устраивалась в его честь. Невозможно не любить Рэнди, думала Фелисия. Иметь его при себе было все равно, что иметь cavaliere servante[28] или заботливого старшего брата. К тому же у нее с Бруксом были общие интересы: антиквариат, хорошая мебель и искусство. У Брукса был утонченный вкус и развитое чувство прекрасного – он отлично чувствовал цвет и фактуру, весьма редкая способность у мужчины, и хорошо разбирался в моде.

Рэнди по-настоящему боготворил Робби, что было тоже не характерно для Голливуда, где на театральных актеров – особенно английских – смотрели подозрительно и враждебно. Робби считали зазнайкой, с презрением относящимся к тем ценностям, которыми здесь жили все, незваным гостем. Тот факт, что он добился успеха в первом же своем голливудском фильме и лишь по случайности не получил «Оскара», вызывал еще большую неприязнь к нему в кинобизнесе – особенно из-за того, что ему, казалось, было на это наплевать.

В данный момент Робби ходил взад-вперед по лужайке, репетируя свою роль из пиратской мелодрамы. Для актера его таланта задача была слишком простой, не требовавшей почти никакой подготовки, но для него не существовало понятия «незначительная роль». Он уже раз десять менял грим, стараясь превратить свой нос в узкий, аристократический; побрил и обесцветил свои густые брови, сделал себе острый подбородок, истратив на это килограммы воска и бессчетное количество гримировального лака. Когда он наконец закончил, его лицо приобрело поразительное сходство с лицом Рэнди Брукса.

Если Брукс и заметил это сходство, то не подал виду.

– Тебе надо пригласить Луэллу и Гедду, – сказал он Фелисии.

– Робби ненавидит репортеров отдела светской хроники. К тому же они обе писали о нас такие ужасные вещи.