– А кто нам его продал?

– Мы купили его сразу же по приезде у Юильри. Ему лет пятьдесят. Не работает, хоть плачь.

– Гм! А сколько стоит такой же механический?

– Три тысячи пятьсот.

– Три тысячи пятьсот? Гм! – Жозеф помолчал. – А то, что мы сэкономили, окупит стоимость машины, ты твердо в этом уверен?

Целый месяц Гийом даже во сне видел эти цифры.

– Безусловно окупит, Жозеф.

Оба многозначительно помолчали. Наконец Жозеф проговорил:

– А у них такие машины есть?

– Нет. Здесь, в Вандевре, все станки – сплошная рухлядь, под стать нашим.

Жозеф резко вскинул голову:

– В таком случае покупай.

Но Гийом высказал еще не все.

– Видишь ли, Вервье предлагает станки по три тысячи пятьсот… А в Мюльхаузене можно найти за две тысячи шестьсот… правда, не самого нового образца.

– Если ты мне доверяешь, Гийом, не говори об этом отцу и дяде Миртилю. У них должно быть хорошее оборудование. Покупай станок за три тысячи пятьсот.

Гийом вздохнул и провел ладонью по лицу. Он полностью разделял мнение брата.

– Ты сам увидишь, Жозеф, сам увидишь! – И протявкал, задыхаясь: – Пусть на это пойдет моя часть из заказов Дельмота.

Только что подведенный итог был забыт. Кровь гулко стучала в висках. К счастью, свет луны был слишком слаб, и Жозеф не заметил, как покраснело, а затем покрылось смертельной бледностью лицо брата, похожего в профиль на персидского царя.

– Пройдемся немножко, ладно? – предложил Жозеф.

Когда они выходили из ворот, Жозеф почувствовал, как в его руку вцепилась чья-то горячая ручонка, и, нагнувшись, увидел умоляющие глаза Тэнтэна.

– Мне мама позволила. В комнатах очень жарко.

От кирпичных стен несло опаляющим зноем, как от раскаленной печи. Они прошли между двойными рядами фабрик, принадлежащих их конкурентам, миновали бесконечную ограду фабрики Лорилье-Помье, шесть труб которой величественно вздымали свои главы над неподвижной листвой. Сладкая дрожь пробежала по спине.

– Ну? – прервал молчание Жозеф.

Гийом улыбнулся и вдруг подошел вплотную к брату.

– Послушай-ка, Жозеф…

И так как он замолчал, Жозеф слегка подтолкнул его в бок.

– Ну что?

– Штерны… Штерны все-таки себя прекрасно показали.

– Безусловно, – осторожно ответил Жозеф.

– Мы… они имеют полное право…

– Рассчитывать на нашу благодарность.

– Нет, на нашу дружбу, Жозеф.

– Согласен.

– Чудесно. Значит, я могу задать тебе один интимный вопрос… Как ты относишься к Элизе?

Тэнтэн почувствовал, как дрогнула рука дяди.

– Не могу отказать ей ни в уважении, ни в признательности.

– Да, да, – заторопился Типом. – Ну, а больше ничего?

– Как бы тебе сказать, я от души желаю этой толстухе всяческого благополучия.

– И это все?

– Воображаю, как тетя клянет Вениамина: они ведь их совсем сосватали.

– Да, но Вениамин уехал. За кого же теперь Элиза выйдет замуж?

– Ну, это мне совершенно безразлично, – спокойно прервал его Жозеф. – Впрочем, если все мужчины придерживаются моего мнения, боюсь, что ей придется умереть старой девой.

Раздосадованный Гийом нахмурил брови и ускорил шаг. Теперь ему уже расхотелось гулять. Во время всего разговора Тэнтэн боялся дохнуть. Он еще крепче вцепился в дядину руку, словно хотел выразить Жозефу таившееся в его детской душе чувство.

Однако братья прошли еще порядочный кусок. И только когда в конце улицы вспыхнули огоньки военного плаца, они перешли на противоположный тротуар и направились к дому, не обменявшись больше ни словом.

Шагах в ста от фабрики навстречу им из темноты выступила парочка.

– А мы идем от вас! – воскликнул дядя Вильгельм с деланной веселостью. – Фабриканты себе ни в чем не отказывают. Им, видите ли, мало нашего праздничного кофе с молоком.

Тетя Бабетта молчала, она придерживала рукой запахнутую на груди черную шаль. Племянникам не удалось ее развеселить. Она наотрез отказалась зайти поужинать – будет бульон и жареный гусь. Она повторяла своим звонким голоском:

– Доброй ночи! До свидания!

Потом удалилась, уводя за собой своего болтливого супруга.

Гийом с озабоченным видом потупил голову. Теперь впереди шагал Жозеф, он что-то шептал про себя, раздраженно поводя плечами. Тэнтэну показалось, что он разобрал сердитое: «Хватит, ведь в конце концов…»

Дело в том, что недели две тому назад Зимлеры дали Штернам значительную скидку на товары, выпускаемые в 1873 году. Дядя Блюм знал об этом, он ждал, что и ему предложат скидку. Блюм считал, что, принимая в расчет состояние его дел, он тоже имеет право на такое внимание. Но Блюм так и не дождался. И не дождется никогда.

Его племянники подошли к воротам фабрики. Из этой прогулки каждый принес с собой разрозненные, беспорядочные мысли: Гийом – свои дипломатические расчеты, Жозеф – слепую веру в необходимость строжайшей коммерческой политики; а что принес Тэптэн – неизвестно. И напрасно флейта Жозефа в течение целого часа пела свою самую жалобную и печальную песнь – ничто уже не могло измениться.

– Ты помнишь толстого Зимлера, оп к нам еще приходил прошлой весной, такой в очках? – спросил господин Лепленье.

– Да? – ответила дочь таким тоном, каким обычно отвечают «нет», хотя она прекрасно знала, о ком шла речь.

– Неужели не помнишь? – настаивал отец. – Эльзасец… в таком немыслимом коричневом пиджаке. Он еще целый час надоедал мне с какой-то историей в клубе и клялся, что научит всех нас жить, хотя сам вырабатывает сукно на фабричонке покойного Понсэ.

Если вы славитесь изысканностью манер и туалетов, образованностью или остроумием, то, как правило, именно эти качества выводят из себя ваших детей и неизбежно вносят разлад в ваше семейство.

Господин Лепленье с полным правом прослыл человеком тонким, умеющим облечь свою мысль в поучительное и цветистое изречение. Мадемуазель Лепленье могла бы еще сносить все это с философическим спокойствием, но не следует забывать, что среди элементов, образующих ее характер, девять десятых занимал порох и прочие взрывчатые вещества.

– Ну и что? Допустим, что помню. А дальше что?

– Просто непостижимо, чтобы ты, с твоим умением распознавать людей с первого взгляда…

– Ну? Вы меня просто в могилу сведете!

– Ты ведь у нас особенная. Прямо ясновидица. Все в один голос…

– А какое мне дело, что говорят обо мне? Пусть оставят меня в покое, – я же никого не трогаю!

– Ну, хорошо, хорошо. Только не волнуйся, – ответил почтенный старец, выпуская из пенковой трубки огромные клубы дыма, что свидетельствовало о его раздражении. Воцарилось молчание. Элен продолжала готовить месиво из мякиша белого хлеба, молока и жирной подливки для своей кошки – для «киски старой девы», как любило говорить это двадцатидвухлетнее совершенство.

Но природа забыла наделить господина Лепленье желчью, да и для Элен чувство живой жизни было сильнее всего. Отец поднес к тщательно выбритым губам чашку кофе.

– Он приходил как раз в тот день, когда этот негодяй Бришэ ставил припарки Турку.

– Никогда не слыхала, чтобы человек так глупо рассуждал о животных, – возмутилась Элен.

– Верно, – засмеялся старик, – гораздо лучше было бы, если бы Турок ставил диагноз Бришэ, а не Бришэ – Турку.

– И диагноз и припарки!

Элен поднялась, опустила тарелку на мраморные плитки перед камином, выпрямилась во весь рост и отряхнула синий полотняный передник. Господин Лепленье бросил в сторону дочери острый взгляд и лишний раз убедился в безупречной гармонии всего ее облика, который, в его глазах, несколько проигрывал оттого, что она была его дочерью и он по этой причине не мог мирно наслаждаться ее обществом.

«Если бы он понимал, что меня не нужно ни хвалить, ни воспитывать, он был бы лучшим из отцов», – говорила Элен. Однако лукавый постоянно нашептывал старому джентльмену как раз те самые похвалы, как раз те самые неуместные поучения, которые любая дочь с трудом выслушивает от родного отца. Господин Лепленье был достаточно топок, но тонкость его годилась для чего угодно, только не для домашней дипломатии. Поэтому старик обычно отступал перед шквалом, вызванным им же самим, и, не постигая природы этой бури, любовался всеми ее проявлениями. Ибо превосходство его дочери было для него единственно бесспорным положением, хотя обращался он с Элен будто с девочкой, как и следует отцу и умудренному жизненным опытом старцу.