Он открыл деревянную дверь, и сорок голов обернулись к нему. В полутьме он увидел бледные женские лица и одновременно различил движение станков. Казалось, каждая из сорока работниц – только придаток машины. Вибрация машин передавалась человеку. Даже воздух дрожал. Очки ритмично подпрыгивали на носу Жозефа. Сорок женщин делали сорок движений в секунду, и сорок челноков со свистом рассекали воздух, как ударом хлыста. Все эти звуки сливались в один раскаленный, неподвижно висящий под потолком гул, до краев наполнявший мастерскую.

Жозеф вспомил фразу, которую он час тому назад сказал Лепленье: «Их заказы перейдут к нам», – и ему вдруг стало не по себе. К чему был бы весь этот грохот, если б не было такой перспективы?

Старик Зимлер восседал в застекленной конторке, откуда он следил за работой ткацкой мастерской. Старший мастер, в белой блузе, почтительно стоял возле его кресла. Старик повернулся к сыну, па лице его было усталое и злобное выражение.

– За одну только неделю испортили четыре куска сукна. Ни к черту не годятся твои станки! Дядя Миртиль жалуется на чесальную машину. Пойди к нему.

И, не дожидаясь ответа, фабрикант повернулся к рыжеволосому мастеру, который рассматривал какие-то бумаги, поднеся их к красным, воспаленным глазам.

– Это еще что за выдумки? Знать не хочу ваших дневных выработок. Незачем менять станки, если работницы не желают работать.

– Жюли Дадион говорит, что она нынче нездорова; Селина Кайон беременна.

– Идиот! Дурацкая башка! И это ты, Зеллер, смеешь рассказывать мне разные басни? Ты просто стал такой же дурень, как здешние жители.

– Но, господин Ипполит…

– Отстань от меня. Если Селина и Жюли не могут работать, пусть берут расчет. Моя жена отнесет им супу. Пусть я лучше заплачу доктору, чем они будут здесь лодырничать. А может быть, Ноэми тоже беременна? Почему она за эту неделю выработала на полкуска меньше? А Аделаида Куртуа? Тоже нездорова? Или ей мешает работать вон тот букетик, что стоит у нее на станке? Ты, Зеллер, дурацкая твоя голова, видишь, что получается? А Фернанда Бребино, почему она никак не возьмется за дело? А ты сам почему не следишь за ними?

– Но, господин Ипполит…

Рыжий мастер растерянно пощипывал бородавку, сидевшую па его небритом подбородке.

– Хватит с меня, Зеллер, хватит. Ты сегодня же дашь расчет Фернанде, Аделаиде, Ноэми, Анжеле Бюэ, Марин Дезетан, а Селину и Жюли пошлешь вечером ко мне.

– А па их место прикажете взять новых?

– Кто тебе хоть слово говорил о новых? – злобно воскликнул Ипполит. – Мы будем работать с тридцатью тремя станками, а если дело так будет продолжаться и впредь, скажи им, Зеллер, – ты слышишь меня? – что я остановлю хоть двадцать станков, но всех этих лентяек и шлюх выгоню па улицу.

Зеллер снова потрогал свою бородавку, хотел было возразить, но передумал и, поклонившись, вышел. В полуоткрытую дверь на мгновенье ворвался грохот станков. Жозеф увидел бледные пятна – это сорок женских лиц повернулись навстречу мастеру, как незадолго до того они повернулись к нему, Жозефу.

Господин Ипполит в бешенстве перебирал бумаги, лежавшие на столе, и отбрасывал их прочь.

– Воры! – ворчал он. – Бездельники! Лучше уж давать работу на дом. Возьму и закрою всю эту лавочку.

Потом, не подымая головы, спросил тем же тоном:

– Ты получил заказ от Дюпомерейля?

– Нет.

– Нет? Жулик он! Всех к черту! Ты только посмотри – выпуск упал на одну треть! Этот кретин Зеллер ни за чем не смотрит. Стоит только солнцу заглянуть в окно, и все уже забыли о работе. А клиент из Тура ответил? Нет?

– Базэн? Н-нет.

– Нет? Жулик! Я выкину вон не семь человек, а побольше. Слушан, Жозеф, дело у нас так не пойдет! Работают они, конечно, мало, а все-таки товар сбывать некуда. Сегодня я разочту десять, а не семь. Слышишь, десять! А Дельмот?

– Я послал ему сегодня еще письмо.

– Сегодня? И он, должно быть, тоже заказывает в Эльбёфе. Запрещаю тебе писать Дельмоту. Я не желаю иметь с ним дело.

– А я сейчас был у Лепленье.

– Ну и что?

Ипполит произнес это «ну и что» с подчеркнутым презрением. Его мясистое лицо исказилось.

– Принял он меня прекрасно. Я извинился за тебя, папа. Странный все-таки тип! Ничего и слушать не захотел. Он притворяется, что ничего не помнит. Но принял прекрасно.

Все прочие свои наблюдения Жозеф предпочел держать про себя. Нагнувшись над бумагами, Ипполит слушал сына чрезвычайно внимательно, но вдруг резко заявил:

– К чему нам теперь все это? Одни только сплетни и потеря времени. Ты бы лучше… Займись-ка своими заказами. Дядя Миртиль тоже ждет.

Жозеф встретил Миртиля у дверей прядильной. Дядя нахмурил свои густые брови и крепко сжал губы.

– Весна! Ну, что за городом?

Он открыл дверь, и прядильная встретила их оглушительным грохотом. Жозеф вошел в мастерскую вслед за дядей.

Станок бросил ему навстречу свою каретку. Пятьсот ниток сматывались в непрерывном вращении с катушек и, вытягиваясь, казалось, останавливали каретку. Машину трясло как в лихорадке; шпульки завертелись еще быстрее; в своем вращении будущая нить походила на шелковый прозрачный конус; каретка, секунду помедлив, тронулась в обратном направлении и скользнула под станину. Мальчики бежали следом за пей и на ходу, ловким движением большого и указательного пальцев, ссучивали порвавшиеся нитки.

Пять других кареток непрерывно двигались взад и вперед. Учащенный и однообразный шум ткацких станков, доносившийся с верхнего этажа, вносил свою беспокойную ноту в мелодию прядильной.

Разве мог идти в какое-нибудь сравнение с этим опьяняющим грохотом мощных станков робкий шум маленькой белой фабрички, укрытой каштанами, фабрички, где но было ни котельной, ни прядильной. Приятно видеть дело рук своих! В сетке солнечных лучей ритмично сотрясался упругий воздух. Мириады пылинок пересекали их в легчайшем дуновении. Двадцать рабочих силою своего внимания укрощали этот волшебный хаос. Над машинами дрожал удушливый и жирный запах. Жозеф ступал бережно, почти не сознавая уже, где кончается его тело и где начинается корпус машины. Весна ласково касалась его своими лучами. Нагретый майский воздух сотрясался у стен фабрики, словно именно здесь, в прядильной, зарождалась эта жаркая дрожь, – сотрясался, как и сам Жозеф. Разве его, точно пылинку, не вовлекало в этот трепещущий свет?… Стук хлопнувшей двери прервал его мечты. Слова Миртиля, как искры, вырвавшиеся из-под ржавого лезвия, визжавшего на точильном камне, осыпали Жозефа с головы до ног:

– Поздравляю тебя, ты прекрасно выглядишь. Очевидно, прогулка пошла тебе на пользу.

Почему вдруг прервалось это веселье солнечных пылинок, плясавших под ритмичный грохот?

– Твое поручение, дядя Миртиль, я…

– Ничего я тебе не поручал. К чему мне все эти господа?… Напрасно твой отец интересуется их мнением. Много чести!

– Но господин Лепленье принял меня прекрасно.

– Поздравляю. Ты, значит, не потерял зря сегодняшнего утра.

– Если даже это и не принесет нам пользы, то во всяком случае не повредит.

– Все, что не относится непосредственно к делу, нам вредит. Добрые они или злые – нам с ними не по пути. Если наши дела пойдут хорошо, все они будут любезны. А наши дела не в таком состоянии, чтобы мы могли без толку разгуливать по будням.

От опьяняющей мечты не осталось ничего. Вокруг Жозефа были сейчас только эти стены, только угрожающая и сердитая поступь станков. В конце концов дядя Миртиль прав. Достанет ли у них сил, чтобы прокормить эту ненасытную утробу? Жозеф виновато опустил голову и робко, поверх очков, взглянул на дядю Миртиля.

– Что? Чесальная машина не в порядке?

Из темной впадины, пересекавшей лицо ниже линии бровей, сверкнул злой взгляд.

– Все не в порядке. И машины и заказчики. Было бы побольше заказов, остальное пойдет.

– По ведь чесальная машина…

– Чесальная еще кое-как, пока с нее больше и не требуется. Вот ты, купец, дай-ка побольше работы, тогда можно будет ее и отремонтировать. Ясно, она не в порядке. Да и что вообще в порядке на этой проклятой фабрике? Я сейчас говорил с твоим братом. Одна песня – что в аппретурной, что в прядильной. Сегодня вечером я останавливаю два станка.