«Вандевр может погибнуть, а я ничего, ничего не узнаю», – думала Элен с какой-то леденящей душу растерянностью. Ее отец сидел у камина и перечитывал письма своих арендаторов. – «И если я погибну здесь, этого тоже никто не заметит».

Она прождала весь понедельник, вторник и среду, не смея ждать и не смея надеяться. И когда заскрипел подмерзший снежок под шагами Жозефа, она нагнулась над вязаньем и вся ушла в счет петель.

Жозеф сообщил, что он ужасно поглощен делами. С огромным трудом ему удалось выбраться из дома. Он был такой же, как всегда. Радость встречи, после того как Элен уже твердо уверилась, что он не придет, не могла побороть горечи четырехдневного ожидания. Она боялась увидеть его холодным или смущенным, но то, что он ничуть не изменился за эти дни, показалось ей еще более грозным предзнаменованием.

Действительно, Жозеф не мог противостоять искушению прийти, но он был начеку, Между ним и матерью не было еще сказано ни слова, иначе он совсем бы не пришел или пришел с полной ответственностью за свой поступок. Но почва была заминирована, и враг готовился к атаке. Жозеф не мог себе представить, что лишится той радости, которую он каждый раз испытывал в Планти. Еще немного, и эта радость привела бы его к определенному решению. Однако это немногое испарилось, рассеялось с того самого воскресенья, – достаточно оказалось холодного молчания матери.

– Я пойду немножко прогуляться, – сказал Жозеф, уходя с фабрики в половине шестого. Он не сказал: «Я иду в Планти».

Элен знала это так хорошо, будто сама была там. Когда Жозеф объявил, что уезжает завтра в Париж, она не смогла совладать с поднявшейся в ней тоской. Нет, это была не ревность. То был страх перед какой-то неведомой опасностью. И этот страх принял форму галлюцинации: Жозеф, сбитый омнибусом, падает под копыта лошадей у подъезда вокзала, и осколки разбитых очков впиваются ему в глаза.

Но мадемуазель Лепленье была мадемуазель Лепленье. От этого вечера у Жозефа осталось впечатление доброжелательности, пожалуй, немного более сдержанной, чем обычно, – и только.

Когда гость ушел, отец с дочерью наспех поужинали гренками с вареньем. Старик тут же взялся за свои «Воспоминания», а Элен за свое вязанье. Сердце ее сжалось, когда она вспомнила, как на прошлой неделе Жозеф, подтрунивая над ней, спросил, сколько времени понадобится, чтобы одеть всех новорожденных младенцев в департаменте. Она ответила тогда в шутливом тоне, что новорожденных действительно несметное множество, но что вязание служит совсем для иных целей.

– Каких же? – осведомился Жозеф.

– Вязанье заменяет нам четки.

– А какая обязанность лежит на вас в монастырской общине?

И она вспомнила, что наивно ответила ему, залившись краской:

– Сестры-привратницы, сударь. Той, что смотрит, подобно сестре Анне, не пылит ли вдали дорога.

Подумав о том, чего она не сказала, но могла бы добавить, Элен покраснела еще сильнее:

«Хотя всадники, скачущие по дороге, предназначаются для леди Синей Бороды, а отнюдь не для сестры Анны».

«Сестра-привратница, сестра-привратница» – это сравнение навязчиво, как в кошмарном сне, стучало в висках.

Чтобы рассеяться, она взяла с полки томик «Поэзии и правды». Из гетевского кладезя она неизменно черпала умиротворение прошедшему и силы для будущего.

Она прочла с десяток страниц и вдруг заметила, что мысли ее далеко от книги. Внимательно проглядывая уже прочитанные фразы, она решила отыскать причину своей рассеянности и сразу поняла ее истоки и смысл, напав на следующие строчки: «Бескорыстность во всем, и прежде всего в любви и дружбе, была моим высшим желанием, моим девизом, моим жизненным правилом. И то смелое слово, которое приходит вслед за: „Я люблю тебя, но что тебе в том?“ – стало подлинным криком моего сердца…»

Возможно, что Элен и не нуждалась в мудрости Гете, чтобы прийти к подобному выводу, но Гете помог ей прийти к этому выводу именно сейчас. Таково одно из немаловажных преимуществ чтения.

Одна фраза из сегодняшней их беседы, как надгробная плита, давила грудь Элен. Говоря о воскресном визите, Элен старалась отыграться на Лоре. Но Жозеф со своей обычной прямотой в упор спросил ее:

– Какое впечатление произвели на вас моя мать и невестка?

То, что перечувствовала тогда Элен, не укладывалось в мирные слова и выражения. Она поняла, что ее подхватывает желанный ветер удачи, который не раздувает дважды одних и тех же парусов. Взглянув на Жозефа, который подался вперед всем корпусом, ожидая и боясь ее ответа и доверчиво глядя на нее сквозь очки, она поняла всю силу своей власти. Упоительная уверенность овладела ею.

«Я ведь – Победа. Я подымусь, и тогда – кто устоит против меня? Разве я уже больше не Победа?»

Ей стоило сказать всего несколько сдержанных слов, и в нужный момент взглянуть ему прямо в лицо. Она могла бы нанести сразу Саре и Гермине решительный удар и, перейдя во внезапное наступление, одержать победу, которую он сам ей предлагал.

А она все затаила в себе и смолчала. Несколько произнесенных ею слов были тем же молчанием – комплименты, приветливые банальности, обычные выражения симпатии.

С того самого часа в ней кипел гнев амазонки, обманом выведенной из боя. И, измеряя глубину невозвратимого, она содрогалась от отчаяния.

И все же Гете в этот вечер даровал одной душе покой. Элен взяла себя в руки и перестала сомневаться.

«Если я его люблю – что ему до того? Раз он хочет счастья, не требующего ни выбора, ни разлуки с семьей, так ли уж я уверена в ценности моего дара, чтобы навязать ему этот дар? Разве недостаточно мне сознания, что я могу это сделать? Пусть решает судьба, пусть гибнет то, что неспособно жить. Я живу, и я не борюсь более. Пусть он будет со мной, если он должен быть со мной. О верное сердце, постоянное, застывшее и пылающее сердце. Я теряю единственного человека, которого я встретила на своем пути. Но если я его люблю, что ему в том?»

Комната мадемуазель Лепленье была белая, продолговатая, полупустая – келья монахини или полководца. Она пожелала отцу спокойной ночи и, запершись у себя, занялась, как сообщила в письме к своей дорогой Ренэ, выщипыванием перьев у «Бескрылой победы», – «на всякий случай, если они вдруг вздумают вновь отрасти».

«А ведь они действительно неплохие люди», – думал Жозеф в купе поезда, уносившего его на следующий день из Парижа в Вандевр. Штерны и впрямь были сама любезность. Вспомнив, как мило пришепетывала Элиза, Жозеф расхохотался, но не зло. Он подумал даже, что толстушка-то ведь перестала жеманиться.

– Ну что, пойдем нынче в Пасс-Лурден? – спросил в следующее воскресенье Жозеф племянника, спустившись в столовую, чисто выбритый, благоухающий душистым мылом, разрумянившийся от холодной воды. Жюстен при свете лампы учил уроки. Еще не рассвело.

Сара налила кофе с молоком в огромные фаянсовые чашки с голубыми цветочками. Жозеф съел по меньшей мере половину кугеля, пару яиц, большой кусок холодного мяса с корнишонами.

– А почему бы тебе не пойти с ними? – заискивающе обратилась Сара к Гийому. Решено было прихватить с собой и Лору. Полоска зари прочертила на востоке сверкающую гладь холодного ночного неба.

Когда они дошли до Пасс-Лурдена, Гийом вытаращил от изумления глаза.

– Правда, очаровательный уголок?

– Н-да… Но нам-то он к чему?

Жозеф снисходительно усмехнулся:

– Чтобы здесь жить!

Гийом нахмурился и энергически прикусил кончик уса.

– Не понимаю… Как так «жить»? И ничего не делать?

– Нет, делать то, что необходимо.

Но в представлении Гийома «необходимое» тесно смыкалось с «возможным».

– Послушай, да уж не думаешь ли ты…

– Как сказать… А почему бы и нет?…

– Но фабрика, Жозеф, наши долги…

– Ну, это само собой разумеется… Кто же говорит о том, чтобы бросать фабрику? Конечно, долги надо выплатить. А что касается остального…

– Чего «остального»? Что ты называешь «остальным»? Послушай, Жозеф, я не понимаю твоих теперешних мыслей. Все это вздор. Неужели ты серьезно думаешь поселиться здесь? Но на какие средства? Ты будешь жить один? Нет? Так с кем же?