Раздался слабый хруст. Чудовищные пальцы сделали почти неприметное движение, и обломки ручки отлетели в угол комнаты. Миртиль снова крякнул, еще резче обычного, затем в комнате нависла душная тишина. Низко нагнув голову, Вильгельм тщетно искал в памяти подходящие доводы. Фриц Браун старался скрыть испуг под Наивно-глуповатой миной: он узнал больше, чем мог рассчитывать. Сара взглянула на мужа с мрачным восхищением.

Первым решился прервать молчание Фриц:

– Господин Ипполит, плут он и есть плут, а труженик всегда останется тружеником, что бы ни случилось. Есть люди, которые верят друг другу. Вы говорите – мы слушаем. Вы идете вперед, а мы идем за вами. С вами мы никогда не сбивались с пути. Господин Гийом и господин Жозеф примерные сыновья. Что бы они ни решили, тат; оно, значит, для нас и нужно. Мои товарищи мне этого говорить не поручали. Но я говорю это и от моего и от их имени. Уж поверьте!

При этих словах светлые усы распушились, прямые брови дрогнули, и лицо эльзасца приняло еще более воинственный вид.

А про себя старший мастер подумал:

«Zum Teufel![4] Это дьявол, а не человек… Скажешь такое, что и не собирался говорить».

Повернув в сторону Фрица свою застывшую физиономию, Ипполит взглядом приковал его к месту. Блюм внимательно рассматривал свои ботинки. Казалось, черный галстук совсем задушил Миртиля. На долю альта в симфоническом оркестре выпадает нелегкая задача – взволновать слушателя при помощи самых неблагодарных средств. А Зимлеры не любили признаваться в наличии моральных обязательств. И как обычно, на долю женщины выпала эта задача.

Спокойным, размеренным шагом Сара выступила вперед, – именно за эту походку ее прозвали в округе «Королева Зимлер».

Худощавый стан стареющей женщины выпрямился с несказанным достоинством. Лицо, покрытое, словно лаком, легкой желтизной, не выдало затаенных чувств даже движением бровей.

Мудрый закон Востока, ибо он знает человека со дня его сотворения, предусмотрительно принял меры к тому, чтобы женщина оставалась подругой лишь одного мужчины, а не переходила из рук в руки, как предмет вожделения и источник распрей. Поэтому-то Сара, на следующий день после свадьбы спрятавшая под чепец свои густые молодые косы, навсегда сокрыла от посторонних взглядов теперь уже поредевшие седые букли. Так поступила некогда ее мать; так, следуя примеру Сары, поступила и ее невестка. Черные шелковые оборки обрамляли виски цвета слоновой кости. А те локоны, что спадали у ушей из-под завязок богатого кружевного чепца, были накладные. Но так как обман родился под знойным солнцем и кокетство поджидало праматерь нашу Еву у врат рая, белая шелковая нитка, простроченная посреди оборок, долженствовала изображать пробор, разделявший на две половины фальшивое бандо.

Так из поколения в поколение носили женщины траур, оплакивая рассеяние племен.

Только белоснежный полотняный воротничок у ворота черного шелкового лифа да руки, сложенные на животе, – только два этих светлых пятна и оживляли зловещую мрачность одеяния.

Такая женщина, молчаливая, замкнутая, признанная госпожа в доме, невольно приобретает внушительность. В ее присутствии даже тот, кто невысок ростом, становится как-то выше. Под резкой чертой, пересекающей лоб, по обе стороны длинного крючковатого носа Фриц Браун увидел два блестящих глаза, смело смотревших на него. Бархатистый взгляд, но где-то в глубине горящих зрачков – далекие воспоминания, насмешка над сегодняшним днем, сожаление об ушедших временах, мучительное спокойствие сердца. Какие-то свои давно утвердившиеся понятия, вопиющая невежественность, точное знание своих возможностей, мужество и одновременно покорность. Этот взгляд до времени познавшего мир ребенка, ничего не познавшей матери и старухи насмешницы лишил эльзасца его мужской самоуверенности. И он невольно вспомнил крылатую фразу, ходившую по Бушендорфу: «Не дай бог попасть на язык Ипполиту или под обстрел глаз его супруги, – пляши тогда под их дудку».

– Мы переживаем тяжелые минуты, Фриц Браун. Но вы вашими словами смягчили горе мужа. Такие вещи не забываются. Вы сами видите, в каком мы положении. Вся наша жизнь поставлена на карту. Но если вы и ваши друзья…

«Ну, брат, держись», – подумал старший мастер.

– …раз вы с нами, чего же мне тогда бояться возвращения сыновей.

Браун почувствовал себя так, точно на шею ему накинули удавку.

– Если мы все – все сорок человек то есть – с женами, детьми и нашим скарбом не отправимся вслед за вамп, лучше мне тогда последним подмастерьем работать.

«Чего же ты ждешь?» – тут же возразил первому второй Браун. И вот ведь что удивительно: старуха от души говорила.

Но к великой досаде этого второго, внутреннего, Брауна, тот, первый Браун, посланный на дипломатическую разведку, вдруг разошелся:

– Почему бы вам не пройтись по Бушендорфу, господин Ипполит? Ни одного пруссака не встретишь, они заваливаются спать с петухами. Ей-богу же, небольшая прогулочка будет вам куда полезнее, чем это сидение да порча нервов. Вы увидите, что в городе у многих горят свечи. А свеча, она, знаете ли, горит у хороших людей. Неужто вы думаете, что мы вас так просто отсюда и отпустим? Одно дело – немецкий хлеб, другое дело – французский. Пусть сюда приходит пруссак; если ему нужны рабочие, пусть привозит с собой. Мы всю жизнь выпускали зимлеровское сукно, а сукно Зимлеров – это французское сукно. Старик Германн уже заложил четыре столовых прибора, а они чистого серебра; Готлиб с Готлибихой всю свою мебель продали; Пуппеле – тот у соседей теплое пальто и меховые ботиночки для своего малыша призанял; Майер уже с полудня па вокзал забрался – хочет первым их увидеть. Пройдитесь-ка по Главной улице: у каждого окна люди сидят – и Бауманы, и Хаузеры, и Каппы, и Зеллеры и Франки, – потому что скоро десять, а в десять из Мюльхаузена прибывает поезд. Всем охота поскорее собраться и приготовиться к отъезду, если молодые хозяева дадут нам сигнал к отправке. Сегодня у нас вроде как бы мобилизация. Война, быть может, и закончилась в некотором смысле, но, с другой стороны, она еще только начинается. PI хоть сам я эльзасец и в Эльзасе родился, клянусь вам, только тогда вздохну свободно, когда уберусь отсюда к чертям собачьим, извините за выражение.

«Клянусь честью», откуда только у «него» все это берется?» – подивился первому Брауну второй. Губы Сары дрогнули, она протянула руку. Но тут Миртиль решил, что настал его черед завершить беседу какой-нибудь сугубо мужской репликой. Он обернулся к брату своим трехступенчатым профилем:

– Теперь ты сам видишь, что снова наладить дело будет не так уж трудно!

И Браун со вздохом убедился в том, что уже давно знал: Зимлеры любого обойдут, как малолетнего ребенка.

Конечно, мать на тысячу ладов представляла себе сцену возвращения сыновей, но когда наконец дверная ручка беззвучно повернулась и заскрипела, как бы говоря знакомым голосом: «Это я! Что случилось?» – глаза Сары впились в дверь, и у нее перехватило дух.

Дверь отворилась бесшумно, даже не взвизгнув в петлях. Сначала показался угол черного запыленного саквояжа. Послышался вздох. Четверо мужчин один за другим (первый Вильгельм, а потом и Фриц Браун) поняли, что произошло нечто важное. Вошел Гийом Зимлер, вслед за ним появился Жозеф под запоздалый лай соседской собаки.

– Уф! Добрый вечер!

Последующую сцену лучше было бы обойти молчанием. Вряд ли уместно описывать во всех подробностях не знающую границ материнскую нежность и ребяческое поведение ее двух взрослых сыновей, покрытых дорожной пылью.

Радости дяди Вильгельма хватило бы на десяток родственников, так бурно он восклицал: «Ну что за мальчики! Это же прямо молодцы!» Между тем дядя Миртиль, не созданный для таких необычных положений, обратил к окошку свои мощные надбровья и властно потребовал от Фрица Брауна объяснений: каким это чудом нынче вечером гравий не заскрипел под ногами путешественников?