Старик Зимлер не выходил из комнаты. Целыми днями он гулко шагал но паркету. Под конец он даже протоптал на вощеном полу тропку… Временами шум шагов затихал, и тогда скрипел стул.

Мать приносила ему обед наверх, старик наспех проглатывал еду, не переставая проклинать и чертыхаться. Матери не было слышно. Она долгие часы безмолвно просиживала над своими коклюшками.

Бушендорф был так стремительно захвачен передовым отрядом немецкой кавалерии, что оба сына не успели присоединиться к своим частям. Трудно сказать, доставило ли это старику в его унижении и гневе хоть какое-то удовлетворение. Во всяком случае, единственным свидетельством боровшихся в нем чувств были сломанные стулья.

Гийом и Жозеф томились от бессилья. Они выходили пройтись по фабричному двору. При виде серой шинели оба бросались домой, запирались в комнатах и читали немецкие газеты, – победители как будто случайно забывали их на всех стульях.

Покидать город им было запрещено. Часовые, позевывая, стояли у старых крепостных ворот. Каждый день, в пять часов, братья, согласно приказу, должны были являться в караульную ратуши. Там немецкий капитан – мужчина в летах – доставлял себе невинное развлечение: он всякий раз с особой тщательностью удостоверял их личность, хотя узнавал Зимлеров издали по походке.

Присутствовавшие при этом солдаты особенно потешались, когда капитан добирался до шрама на груди Жозефа. Это было первое и последнее воспоминание Жозефа об охотничьем ружье, которое в один прекрасный день разорвалось у него в руках. Когда капитан приказывал Жозефу раздеться и ходил вокруг, ощупывая его заплывший жиром торс своими недоверчивыми, инквизиторскими пальцами, караульные помирали со смеху.

Однажды Жозеф, не выдержав, швырнул в лицо мучителю скомканную рубашку. Чтобы спасти его от расстрела или в лучшем случае от высылки в Силезию, потребовались чрезвычайные меры. В этот день Зимлер-отец вышел из своего заточения и, не колеблясь отвалил хворост, которым был замаскирован вход во второй погреб. Капитан сначала до того орал, что чуть не задохся в тугом красном воротнике своего мундира. Эльзасский акцент папаши Зимлера в конце концов одержал верх над бадейским говорком прокурора, и в тот же день прокурорша была извещена, что ее супруг высылает домой пятнадцать ящиков самого лучшего вина.

Когда старик поднялся к себе, он, чтобы избежать апоплексического удара, разбил о мраморную доску хрустальный колпак, покрывавший часы, и вылил себе на голову ведро холодной воды.

Но вполне возможно, что причиной ярости старого Зимлера и его сыновей были в такой же мере убытки, безмолвный корпус фабрики, прекращение торговых операций, поток счетов от кредиторов, как и бедствие, постигшее их родину.

Гийом весь ушел в свои воспоминания, – неожиданно чья-то рука коснулась его локтя, и в ту же минуту какие-то жалобные звуки достигли его слуха. Он заморгал и вдруг увидел заходящее солнце, увидел город, бесформенные очертания которого расплывались вдали, увидел вагон и Жозефа, наклонившего к нему побагровевшее лицо.

– Послушай-ка, – сказал он.

Из долины внезапно поднялся протяжный вопль, в котором звучала нечеловеческая тоска, – сейчас он заполнил собой все пространство.

Сначала это был один-единственный вопль. Но тот, кто испустил этот вопль, должно быть, вызвал ответные жалобы. По равнине прокатились другие, еще более пронзительные голоса. С визгом снаряда они пронеслись совсем близко. Казалось, стадо быков там внизу испускало предсмертный рев.

Главная улица отсюда, из вагона, уменьшенная расстоянием, лежала узенькая, как ниточка.

– День кончился – для тех, – пробормотал Гийом. Да, день кончился. Еще один день с сотворения мира канул в бездну дней. Необъятностью жалобы измерялась беспредельность непоправимого. Солнце тонуло в клубах дыма, заволакивавшего горизонт.

Но тут под вагоном сдвинулся острый язычок стальной стрелки. Она дождалась поезда, завладела его колесами и с силой потянула за собой. Их тряхнуло, на мгновенье на повороте склона мелькнули четыре стальные полосы. Потом их бросило в левую сторону, и неосвещенный вагон въехал куда-то в ревущую темноту. Их отрезало от города длиной и глубиной туннеля, всей тяжестью незрячей горы.

Снова в окна ударил свет. Но теперь он освещал местность, которая ничем не могла насытить ненасытных Зимлеров.

Напрасно устремлялись к небесам, туда, где зияла рана заката, стройные сосны. Напрасно из оврага блеснул кровавым отблеском пруд и потух. Напрасно поезд, пересекая холмы, врезался в окутанный сумерками лес, пугая своим грохотом фазанов и сов, беззвучно хлопавших крыльями на вершинах огромных буков; напрасно, содрогаясь на стыках, вздрагивали тормоза при крутых спусках в меркнущий свет равнин.

Они вышли из искусственной ночи туннеля, чтобы погрузиться в сумерки настоящей ночи, но напрасно долина расстилала перед ними все изобилие зеленых изгородей, виноградников и роз. Напрасно широкая река вдруг выбежала из-за мелового утеса и вывела им навстречу свою свиту неподвижных тополей, вся в дрожащих завитках заката, умиравших у ее берегов. На заливных лугах, где дремали в густой траве коровы, вырисовывалось кружево вечерних теней. Деревенские домики из белого камня, повернутые окнами к западу, словно висели в воздухе и вместе с крохотным круглым облачком хранили последние красные отблески заходящего солнца. Вечерние колокола гудели вокруг деревни, точно пчелы над ульем. Венера вытесняла последние багровые полосы и завоевывала вечернее небо. Но напрасно. Напрасно повторялось каждодневное чудо заката на глазах двух эльзасцев.

У поворота реки мост, взорванный восемь месяцев тому назад, перед наступлением Мантейфеля,[3] купал в воде свой железный каркас. И братья Зимлеры устремлялись мыслью к родному востоку, там искали они подкрепления для жестокой схватки, так не похожей на благоговейное затишье этого летнего вечера.

Позже Гийом не раз вспоминал об этой бесконечно долгой стоянке у перрона какой-то станции.

По крыше вагона зашлепали шаги. В потолке с металлическим скрежетом открылось отверстие, и в его бездонной сиреневой глубине заблистала звезда. Но звезда исчезла. Последовала короткая борьба между жердью с пучком пакли на конце и робким желтоватым огоньком. Сухой отрывистый звук. Шаги удалились, оставив в знак победы стеклянную клетку, перепачканную смазочным маслом, на самом дне которой, прикованный к железному стерженьку, барахтался робкий огонек.

Пусть робкий! Этот агонизирующий свет оказался достаточно мощным, чтобы отгородить нагретый ящик вагона от всего остального мира. С той самой минуты, как фонарщик водрузил его сюда, пассажиров сжали две равно плотные стены: стена света и стена мрака.

Ночь вступала в свои права. И неизвестно, сколько она еще будет длиться.

Какая-то сила подхватила вагон и повлекла за собой. Никто бы не определил точки ее приложения, ибо вагон сразу подался вперед всем своим корпусом. Снизу послышался глухой грохот, похожий на грохот кузнечных молотов. И все стало дрожью.

Так начиналась битва. По условию требовалось в течение одной ночи доставить на расстояние шестидесяти лье триста тонн мертвой материи, разбитой на квадраты.

Гийом твердил про себя эти цифры, как школьник задачу: триста тонн! Он прикрыл глаза. Ветер, бивший в маленькое оконце, был не в силах разогнать затхлый смрад, переполнявши? купе. Эльзасец приподнялся и, преодолевая толчки, развязал шнурки полуботинок. И сразу же опухли ноги. Он пошевелил пальцами в белых бумажных носках, затвердевшие швы которых точно огнем жгли пятки.

Прежде чем улечься снова, он взглянул на брата. Жозеф уже храпел. Голова его соскользнула с желтого чемодана, заменявшего подушку; она соскользнула на самый край скамейки и была теперь ниже груди. Правая рука касалась пола, где плясала в такт перестуку кузнечных молотов пыль небывалой густоты.