Он догнал Элен в саду. С неразлучной тросточкой, держа под мышкой томик стихов, в шали и в соломенной шляпке, она направлялась к своему любимому уголку в сосновой рощице.
– Я уже, кажется, говорил тебе, крошка, что встретил этого толстого Зимлера – того, что ходит в коричневом сюртуке, такой… в очках… он еще явился к нам с визитом в тот день, когда негодяй Бришэ приходил лечить Турка. Нет, правда, ты его не помнишь?
Встревоженная мадемуазель Лепленье остановилась. Ее отец был слишком равнодушен ко всему на свете, чтобы так упорно говорить о чем-нибудь, кроме себя и своей дочери. Но он был упрям и способен для собственного удовольствия самым злодейским образом посягнуть на свободу ближнего. Он добавил с торжественной медлительностью, подчеркивая каждое слово:
– Разве ты не помнишь, когда мы ехали в фаэтоне по Эпинскому лесу, мы еще их встретили: его и всех его родичей свалило в канаву возле лесной сторожки?
«И вовсе не возле сторожки, а в ста метрах от водоема, – подумала мадемуазель Лепленье. – Куда он все-таки клонит?»
Она вдруг почувствовала в словах отца посягательство на нее самое и на ее день, ее драгоценный обычный день.
– Ну так вот, я видел его на той неделе и сказал, что, если он заглянет к нам в воскресенье, и ты и я будем рады его видеть.
Волна горячей крови бросилась в лицо мадемуазель Лепленье.
– У вас прямо какая-то страсть вмешивать меня в ваши знакомства, в ваши приглашения. Я тысячу раз просила избавить меня от новых людей. Мне совершенно нечего делать с этим молодым человеком, и ему совершенно незачем меня видеть. Один раз я его уже видела, и надеюсь, с меня хватит. А вы вечно, вечно причиняете мне новые заботы.
– Но, дорогая моя, не понимаю, какая для тебя забота, если я пригласил к нам этого славного эльзасца? Это же никого ни к чему не обязывает.
– Всех ко всему обязывает. Вы отлично знаете, что пригласили его не к себе, а ко мне, раз вам взбрело в голову припутать к этому делу меня. И если я буду с вашим гостем не так любезна, как вам хочется, признайтесь, вы будете пилить меня целый месяц.
Элен не притворялась. Ничто так не раздражало ее, как необходимость видеть новые лица, – пожалуй, даже больше, чем посягательство па ее свободу, которой она при необходимости могла и поступиться. И особенно возмущало ее то, что отец обычно избирал в таких случаях самые окольные пути.
Господин Лепленье обиженно развел руками: тут, дескать, доводы разума бессильны.
– Если бы я только мог предположить, что вызову такую бурю…
Элен твердым шагом направилась к дому, сняла в прихожей шляпу, шаль и бросила в угол тросточку. Ее отец в смущении постоял перед длинной узкой грядкой, где зацветали поздние осенние розы, буркнул для приличия что-то себе под нос и с достоинством удалился в свой кабинет, где утопил в послеобеденной дремоте последние угрызения совести.
Отец ни па минуту не сомневался, что, вводя в дом Жозефа Зимлера, он доставит дочери неприятность. Элен сотни раз объясняла ему, почему она избегает встречаться с людьми, и сотни раз он находил ее доводы весьма разумными. Да и пригласил-то он Жозефа только потому, что случайно встретил на улице и поддался нелепой фантазии. Но до последней минуты он успокаивал себя, что все обойдется, хотя и сам не особенно верил в это. Однако всякий раз история повторялась заново. При всем уважении к дочери старик поступал по-своему.
Поэтому, когда ничем не смущаемый храп донесся до лестничной площадки, Элен, этажом выше, подсела к роялю, чтобы излить свою досаду в бесконечных музыкальных пассажах.
Если тут пострадал Мендельсон, то повинен был в этом прежде всего его слишком податливый талант. Он получил по заслугам. Он дает вам толчок, а вы приписываете другим то, чем обязаны композитору. Если разражается гроза, он у нас всегда под рукой, чтобы очистить атмосферу и взять свое.
Когда мадемуазель Лепленье сочла, что атмосфера достаточно очистилась, она осторожно опустила крышку рояля, а вовсе не хлопнула ею в сердцах, так как относилась с величайшим уважением к этому носителю чистых радостей.
Подсев к письменному столу, она, не отрываясь, твердым размашистым почерком, то выводя отдельные буквы с неожиданной точностью легкой японской кисти, то атакуя бумагу с яростью графики Калло,[15] набросала следующее письмо:
«Дорогая Ренэ!
Мой бесценный и превосходный папочка заснул сейчас в своем кресле, он спит сном праведника, и Вы никогда бы не догадались, услышав его мирный храп, какую скверную шутку опять сыграл со мной мой коварный родитель.
Дело в том, что он нашел себе новую забаву в лице некоего несчастного эльзасского семейства, которое война прогнала с насиженных мест и которое теперь у нас в Вандевре приобрело маленькую ткацкую фабрику. Он подобрал их, как подбирает все, что попадается на его пути, и тут же решил им покровительствовать.
Все бы могло обойтись вполне благополучно, как и прочие его фантазии, но боюсь, что он не удержится в рамках благоразумия и начнет приглашать их ко мне одного за другим.
Я отлично понимаю, что ему, бедняжке, весьма наскучило мое общество и одиночество, прерываемое только Вашими случайными и короткими наездами. Я все готова сделать, лишь бы его хоть немножко развлечь. Слава богу, мне удалось убедить папу, что вовсе не грех оставлять меня дома одну. Клуб, охота, любимые его собаки и четыре фермера, с которыми он может ссориться и спорить, его предвыборные хлопоты в прошлом году, чтение «Монитора»[16] после обеда и «Философического словаря»[17] после ужина в совокупности с «Воспоминаниями республиканца», которые он пишет и обязательно читает мне вслух, очевидно во искупление моих грехов, и которые я вынуждена слушать как откровение, – все это вкупе занимает, конечно, несколько часов в день. Но только один господь бог да женщина знают, как изобретательны мужчины по части ограждения своего досуга и каким бременем они умеют быть для нас. Глубочайшая праздность ума и тела, в каковой пребывает большинство мужчин нашего круга, не перестает меня поражать. На их месте любая женщина зачахла бы. Самая последняя дурочка рядом с ним кажется идеалом трудолюбия, – ведь для нас сама жизнь сопряжена с такими испытаниями, которых не выдержали бы три четверти представителей сильного пола.
Впрочем, будем справедливы. Мой отец едва ли не единственный живой человек среди всех знакомых мне мужчин. Я ценю его, и я права. Кстати, этим и объясняется, почему он так действует мне на нервы. Сколько раз мы с Вами, дорогая, приходили к выводу, что если дочь начинает уважать своего отца, то немножко придирчивости не помешает, иначе они оба станут непереносимо смешными. А ведь Вы прекрасно знаете, что папа достоин всяческого уважения. Если бы я, в возрасте мамы, встретила его, я вышла бы за него замуж, не колеблясь; думаю, что даже с большей охотой, нежели она. Но боже мой, как бы мне с ним было скучно! Нет, и впрямь с моим характером я наверняка останусь старой девой. А это докажет только то, что мужчины ужасно глупы. Вы одна, мой бесценный друг, знаете, что я самая покладистая женщина в мире.
Если бы мужчины знали, как мало мы от них просим! Только искренности и тепла. Какая женщина не удовлетворится этими двумя кладами?
Но нет! Надо же было вмешаться сюда дьяволу. Мужчины почему-то стараются покорить нас своими физическими достоинствами, а более тонкие – умом.
О, конечно, ум в небольших дозах необходим для общения. Но нам нужно все, только «все» достойно нашего внимания. Имею в виду пресловутый мужской интеллект, творческий и оплодотворяющий, – ведь должен же он где-то существовать, раз стоит мир; но что-то я его не встречала. А с их мужской точки зрения, ум – это знание хронологии в школьном объеме, уменье вести светский разговор, как того требует хороший тон, наравне с умением ловко завязывать галстук. Но как этот внешний блеск приложим к жизни, ей-богу не понимаю!
Остается физическая привлекательность. Не смейтесь надо мной, я знаю, ведь Вы были замужем, по-настоящему замужем. Но верьте, у меня есть свои доводы, – всякая девушка чуть ли не с десятилетнего возраста угадывает и предчувствует нечто.
Кто в силах разубедить мужчину, что вовсе не обязательно с первой же минуты знакомства прельщать нас в том смысле этого слова, как они его понимают? Думаю, что все недоразумения идут именно отсюда. Мужчины мерят нас меркой своих вожделений и считают, что прекрасный пол делает то же самое по отношению к ним.
Никто не собирается отрицать, что среди мужчин встречаются уроды и красавцы. Но Вы сами знаете, что для нормальной, здоровой женщины это обстоятельство лишь весьма отдаленно связано с понятием чувственности. Конечно, в один прекрасный день отсюда может возникнуть и физическое влечение. Но сколько всего нужно, чтобы оно расцвело, а не увяло до времени.
Скажите же мне, моя дорогая, Вы, с которой мне так легко болтать и думать, скажите мне, заблуждаюсь я или нет: мне кажется, что, поскольку этот росточек не выживает, девяти мужчинам из десяти приходится довольствоваться просто уступчивостью и слабостью женщины. И только тщеславие мешает им понять, что они, в сущности, вкушают плоды никогда не расцветшего дерева. О дорогая моя Ренэ, сколько неразрешенных, недодуманных вопросов!
Несомненно одно – этот взаимный обман совпадает с тайными замыслами самой природы, и, быть может, потому, что я на него не пошла, я оказалась в одиночестве, – я, в свои двадцать два года, со сложением «Бескрылой победы»[18] и ясным умом, по Вашему собственному выражению. Все мужчины, попадавшиеся на моем пути, уходили от меня возмущенные или разочарованные, очевидно только потому, что я не желала стать покорной партнершей в милой игре, которую они изобрели для собственной услады.
Должна признаться, что женское мое тщеславие было не раз удовлетворено: ведь многие из них уходили от меня покоренными. Но ничтожество этих людей поистине под стать таким их пороком, которые мы, женщины, не прощаем. А интерес ко мне делал их еще более невыносимыми. Вы видели своими глазами почти всех моих знакомых мужчин и должны признать, что между ними нет ни одного хоть сколько-нибудь привлекательного.
Выйду ли я замуж или останусь старой девой – этот вопрос, очевидно, уже давно предрешен в книге жизни. Но если судьба захочет, она сама устроит мой брак, без вмешательства кого бы то ни было, и тем более без вмешательства моего отца. Ибо он просто ужасен. Представляю себе, как он с несокрушимой самоуверенностью, столь хорошо нам известной, говорит всем и каждому: «Да, дочь моя – существо исключительное!» И все же не сомневаюсь, что даже в разговоре с прасолом или префектом он обязательно между двумя своими афоризмами ввернет что-нибудь насчет подходящего для меня жениха.
Ну разве я не вправе была рассердиться, когда он с невиннейшим лицом признался, что припутал меня к приглашению одного из этих несчастных эльзасцев?
У меня нет матери, я – хозяйка и не могу просидеть молча и незаметно в углу гостиной. Я должна быть на виду и, как говорится, принимать гостей. Впрочем, мой природный темперамент всегда берет верх и увлекает меня за пределы светских условностей. Вы сами бывали тому свидетельницей сотни раз!
Вот почему я твержу ему, что не хочу никого видеть, а значит, и этого эльзасца. Его – меньше, чем других.
Я ведь уже его видела. Первый раз он приходил к нам, чтобы поблагодарить отца за какую-то историю в клубе; в чем там дело, я так и не разобрала, знаю только, что мои сограждане опять показали во всей красе свои низкие душонки. И второй раз – на шоссе, вместе со всей его семьей.
Не знаю, что в нем привлекло мое внимание – его эльзасский говор или то, что он еврей (я до сих пор с евреями еще не встречалась). Или же в нем чувствуется действительно яркая индивидуальность, что-то отличное от прочих и, быть может, даже в лучшую сторону.
Во всяком случае, он не то, что называют красавцем или обаятельным мужчиной, но он, видимо, очень простой и чистый и показался мне человеком незаурядным. В нем есть хорошая уверенность в себе, какая-то большая и в то же время сдерживаемая сила, гордость, переходящая, к сожалению, в презрение, и молодость, деятельная, веселая, жадная к жизни, – словом, жизнь. Он понимает сразу и всегда правильно, видит истоки и течение ваших мыслей и намерений, опережает и угадывает их. И притом, полная неотесанность, поразительное отсутствие культуры. Дитя-мужчина в отличие от окружающих нас мужчин-детей.
И все же что-то странное, неожиданное отталкивает в нем. Этого не передашь ни словами, ни сравнениями; мне не хотелось бы прибегать к единственно верной, но неприятной аналогии: в нем чувствуется чуждый нам, живой и почти механический ум, как у муравьев, – Вы понимаете меня? – железная уверенность, которая кажется нам беспощадной, так как между нашими и его побуждениями нет ничего общего.
Хотя, возможно, такое впечатление оставляет каждый не совсем обычный человек.
Но каков бы ни был этот эльзасец, Вы согласитесь со мной, что ему нет места в моей жизни, Я не желаю допускать туда ничего, что могло бы нарушить строгую налаженность и равновесие, которых мне удалось достичь. Ни случайных симпатий, ни чего-либо другого. Конечно, против неизбежного я бессильна. После двух событий в моей жизни, о которых Вам нет надобности напоминать, эта уравновешенность – последнее мое прибежище и благо. Если даже мне суждено стариться в одиночестве, в этом мире найдется чем заполнить все мое существование, от подвалов до чердаков. Пока есть на свете картины, который не видел, симфония или квартет…
Но провидение, которое распоряжается нашими судьбами, ко мне явно немилостиво… Звонят! Из моего окна видно, что он сворачивает в аллею. Господи, как могла я позволить отцу это очередное безумие!
Слава богу, он не один – он ведет за руку какого-то смуглого мальчика. Значит, он женат? Значит, у него есть сын? В каждой несправедливости есть хорошая сторона: я займусь ребенком.
Разберете ли Вы мои каракули?… Он входит в дом. Прощайте, дорогая.
Ах, мой милый, мой испытанный друг, почему Вас нет здесь. Вы могли бы одним своим мудрым и молчаливым присутствием скрасить мою жалкую жизнь».
