— Нет его здесь! Надо вокруг искать.

— Шиш тебе! Моя будет! Я восемь лет на развалюхе ишачу! — кургузый шофер решил, что это его шустрый конкурент привлек братков, и решил биться насмерть.

— Щас! — конкурент кургузого пришел к аналогичным выводам.

Терминатор вытянул из-под плаща девятимиллиметровый американский «Kahr K9» и пальнул в воздух. Таксеры притихли. Несмотря на разыгравшиеся мобилы, стало значительно тише.

— Очистить двор.

— Леший с тобой, забирай, — отчаянно выкрикнул один из водил, — она моей жизни не стоит.

Подручные надвинулись на шоферню, шоферня отступила. Подручные еще надвинулись, шоферня опять отступила, соблюдая тягостное молчание. Еще два шага вперед одних и три шага назад вторых. В итоге шоферская братия оказалась втиснута в мрачный ремонтный цех. Ворота снаружи подперли ржавой трубой.

Двойник обвел двор хозяйским взглядом, мимолетом отметил спасающуюся бегством кошку, впрочем, его собаки на нее не кинутся — спецы, и неожиданно позвал:

— Пепел! Отзовись, меня зовут Терминатор!

Напряженный гул из шоферской тюрьмы в союзе с непрекращающимся мобильным звоном перекрывал голос Терминатора. Но Пепел услышал. «Ага, вот как? Значит, Терминатор, — мысленно присвистнул Ожегов, — не много ли берешь на себя таким погонялом?».

— Сергей, — продолжил Терминатор, — что за игры? Выйдешь — поговорим. Может, уйдешь живым. Нет — догадайся с трех раз.

Терминатор стоял ближе, чем думал сам. Пепел затаил дыхание. Стоит засопеть — собаки услышат, у них слух в шесть раз острее человеческого. И приборчику, красующемуся у одного из торпед на поясе, Сергей позавидовал, пока только слышал о таких. Это не обыденный подавитель сотовой связи, все гораздо серьезней. Машинка перехватывает и перебрасывает на сектор уйму посторонних звонков, запирая связь наглухо. Пленным шоферам на волю весточку не подать, отбрыкавшись от одного входящего, каждая моюбила получает три следующих, а на станции оператора все в ажуре.

— Не хочешь? Ты свой выбор сделал.

В жестянке стало отражаться, как Терминатор указывал на крыши, на огромный гараж, на разрушенный дом, называя своих по именам: Влад, Макс, Алекс, Хонбо…

Надо же, и узкоглазый среди них есть. Блин, Терминатор вдруг исчез из зоны видимости.

За всего-ничего дней внеплановой возни с Пеплом Баржицкий перевыполнил личный норматив грязной работы. Пусть бойцы сами попотеют. Пеплу не уйти, хотя никто — Сергей в том числе — об этом еще не знает. Запасной выход, лаз из пробоины в стене на свалку, закупорен брошенной хозяином ржавой «копейкой». Самое большее, через двадцать минут Ожогов, сплевывая зубное крошево, будет колоться, кто стоит за ним, кто научил вернуться в Питер. Когда похитили Павлика Лунгина, пан бывший поляк приказал остановить работу по отлову местных подростков. Во-первых, достаточно, во-вторых, понятно, что против его команды стали играть тот же прием, что и он против Пепла. А это, холера ясная, очень напрягало.

Стараясь не поднимать шума — выдать может хрумкнувшее под ногами стекло, которое сам он и «посеял» — Пепел двинулся к противоположной стене. Пленение и допрос двойника при выпавшем раскладе оставался несбыточной мечтой, теперь бы после собачьего вальса ноги унести. Дом напоминал старый плесневелый кусок сыра, изъеденный мышами — с множеством проходных комнат, узких коридоров и тупиковых каморок. Нырнув в загодя обследованную выбоину, Пепел поднялся по каменной, без перил, лестнице на второй этаж, новый «Магнум» он держал наготове.

Валентин Владиславович Селезень-Лапицкий сидел в кабинете, и, низко склонившись над столом, читал пилотные экземпляры листовок, или, как сам их привык называть, «агиток». Между пальцами левой руки торчала не прикуренная сигарета. Читал он вслух, и с каждым словом очки в толстой оправе грозили заползти на лоб — во всяком случае, так могло показаться со стороны.

— За что рекламщики получают деньги, — взмолился он, говоря сам с собой, — надо будет сказать Насте, пусть разберется. Ну кто, спрашивается, и каким местом думая, составлял этот лозунг — «Свобода, Равенство, Уверенность»? И какого лешего, спрашивается, писать эти три слова в столбик?! Войдите! — рявкнул председатель.

— Валентин Владиславович, разрешите?

Елизавета Серпухова, не дожидаясь кивка, вплыла в кабинет и заняла позицию перед столом. Ее правую руку тянул вниз кассетный магнитофон.

— Елизавета Александровна, голубушка, вот, сделайте одолжение, прочтите, — возмущался Селезень-Лапицкий, — чем этот спиногрыз Кублановский занимается?

— Я, вообще-то, не по этому делу.

— И все же взгляните! Ну?! — он помахал перед ее глазами листовкой с лозунгом, — хороша аббревиатура?!

Серпухова хмыкнула, но тут же вернула маску глубокой озабоченности:

— Валентин Владиславович, я, правда, по очень серьезному делу.

— Ну, говорите, я весь в вашем распоряжении, — разрешил председатель, не отрываясь от бумаг.

— У меня здесь магнитофонная запись.

Селезень-Лапицкий поморщился:

— «Похоронный марш» или «Марш энтузиастов»? Уважаемая Елизавета Александровна, голубушка, мне не до музыки.

Серпухова улыбнулась самой ласковой улыбкой из богатой коллекции, будто непослушному, но милому дитяти, и властно водрузила магнитофон поверх бумаг.

— Это не музыка. Позвольте, все-таки поставлю.

Председатель сделал нетерпеливый жест — мол, делай что хочешь, только проваливай быстрее. Серпухова деловито воткнула вилку в розетку и вернулась на выигрышную позицию перед столом. Затрещала кассета — сначала приятным, едва уловимым треском новой, незаезженной пленки. Валентин Владиславович тянул шею, пытаясь что-то разглядеть в наполовину закрытой бумажке.

— Нет, с этими людьми невозможно работать! — горестно воскликнул он, несмело выуживая пачку листовок из-под магнитофона, — русский язык они в школе прогуливали!

На пленке послышались ахи и вздохи, которые по радио передают с грифом «Детям до двенадцати…» и исключительно в ночном эфире.

— Елизавета, — чуть не зарыдал Селезень-Лапицкий, — я работаю! А вы чем занимаетесь?! У вас дел нет? Или хотите меня отвлечь, развеять, добра желаете, да? Выключите тотчас эту порнографию!

— Да вы послушайте, — мягко уговаривала Серпухова, втайне раздражаясь: этот старый хрыч настолько занят, что не дает ни малейшей возможности сполна насладиться сладчайшим из чувств — местью, которую она так ждала, так готовила, так предвкушала.

Наконец магнитофон заговорил:

— «…Я в личном смысле жизнь веду нерегулярную, случайную, а главное — очень банальную. Проявился у меня один марафонец, а может, и есть пока. Но это так… — она замялась, — скажем, для здоровья… — А бывает для чего-то еще?..»

— Хм, — председатель сделал вид, что прислушался, — вроде, голос знакомый. Этот, мужской. Это Олейников и Стоянов из «Городка»? Для рекламного ролика не очень, не очень.

— Да? — разочарованно протянула Серпухова, — а я была уверена, что вы не оставите без внимания наш, так сказать, голос партии.

— «Хм. Наверное, для души. Но когда это было… — Угу…» — Послышался невнятный скрип…

Селезень-Лапицкий заерзал, склонил голову ближе к магнитофону, он не решался признаться коллегам, что последнее время становится туговат на ухо. На лице его постепенно стали проступать все формы и оттенки удивления, возмущения, крайнего недоумения. Серпухова нажала на паузу. Председатель подавил горемычный вздох — ну не показывать же при посторонних, насколько тяжело для него оказалось слушать эту пленку, хотя Валентин Владиславович никогда не был столь наивен, чтобы строить иллюзии относительно голубиной верности Насти.

— Что ж, — выдержал он тон, — кажется, граждане имеют право на свободу общения?

— Безусловно. Но согласитесь, что Анастасия — не простой гражданин. На ней лежит определенная доля ответственности. Можно сказать, что в какой-то мере она лицо общества.

— Соглашусь также, что женщина без личной жизни в политике опасна, — заявил председатель голосом митингующего. И хотя он не имел в виду никого конкретно, Серпухова приняла его слова на свой счет. «Ну, хорошо же, старый козел!»: