Обдав повышенным содержанием Це-О-два из выхлопной трубы, автобус распрощался с генералом. Здесь вздымались дымящие трубы над сложенными из пористого светлого, только жутко чумазого камня мастерскими. Здесь высились почти такие же, как на родине, пятиэтажки с вывешенным между балконами бельем. И здесь стоял невообразимый гвалт — куда там восточному базару. Каждый светлый, темный, шоколадный, серо-буро-малиноый туземец что-то кричал, ожесточенно жестикулируя. Кажется, он обращался одновременно ко всем встречным и поперечным, хотя, вроде бы, ничего не продавал. Этот шум вызывал искреннее желание кого-нибудь тут же на месте прибить, и как только прилипшая после встречи с полицией прострация отступила, генерал поспешил ретироваться в закоулки.

В городе тоже было жарко. Генерал бездумно переставлял по булыжнику лыжные ботинки и таращился на витрины магазинов и лавочек, украшенные непонятными надписями, разглядывал смуглых горожан и горожанок — такие же ведь люди, как у нас! — вот только негров многовато. Мимо прошмыгнула стайка щебечущих девчушек в коротких, пупок не прикрывающих маечках и длинных цветастых юбках. Казалось, что пупки фривольно подмигивают. Одна из принцесс окраины, увидев хмурое лицо генерала, сунула ему в руку растрепанный красный цветок.

И Евахнов приказал себе не раскисать. В конце концов, он сюда не расслабляться приехал и не в „казаки-разбойники“ с полицией играть. Пора за дело, дорогой товарищ генерал.

Поэтому Евахнов храбро зашел в ближайшую лавку и покинул ее преображенный: в желто-зеленой полосатой футболке, легких парусиновых штанах и дырчатой широкополой шляпе, в сандалиях на босу ногу. Как в видеофильмах, ком пропотевшего родного барахла нашел успокоение в мусорном баке. В той же лавке россиянин с удивлением обнаружил холодильник с прозрачной дверцей, напузырился фантой и купил полулитровую бутылку „Смирноффа“. „Столичную“ здесь, очевидно, не знали.

Бутылка стоила девяносто восемь реалов — ого! — но мелочиться генерал не стал. Увидев толстенную пачку в руках покупателя, хозяин — длиннорукий лысоватый абориген в неналазящей на живот футболке и шортах — принялся подпрыгивать от избытка чувств и без умолку тарахтеть на своем португальском языке. Наверное, предлагал заходить почаще.

Укромное местечко нашлось неподалеку — в относительно прохладном пустом тенистом парке, на парапете небольшого пруда. Генерал присел на теплый, но хоть не обжигающий шершавый камень и свинтил головку бутылке. Руки все еще дрожали. Правда, уже чуть-чуть. Он сделал небольшой глоток. Токмо для успокоения нервов — после головокружительной свистопляски по пригородам Рио-де-Жанейро.

— Вы русский? — неестественным, будто записанным на магнитофон голосом, спросили генерала на его родном языке.

Голос доносился из инвалидного кресла, бесшумно остановившегося по левую руку. Обитатель кресла оказался болезненно толстый, расплывшийся словно от водянки старик. На генерала он не глядел, а глядел на воду, в которой плясали осколки солнца. Пальцы, которые, казалось, в толщину были больше, чем в длину, медленно крошили белый пшеничный батон и кидали крошки в воду. Батон очень походил на отечественный „Нарезной“.

— Это вы мне? — переспросил Евахнов, с легким удовольствием отмечая, как водка потихоньку снимает стресс и чуть-чуть тормозит слетающие с языка слова. Неудивительно в такую жару. Или зной начал отступать? Солнце уже не так высоко…

— Русские здесь не частые гости, — будто не слыша, продолжал старик, и генерал заметил, что, хотя инвалид и открывает рот, трескучий булькающий звук его голоса доносится откуда-то из высокой спинки кресла-каталки. Должно быть, там упрятан ларингофон. — Хотите покормить карпов? В этом пруду чудесные карпы. Они приучены брать крошки даже из рук. А я, к сожалению, не имею возможности так низко нагибаться. Могу только бросать. Что приносит гораздо меньше удовольствия. Хотите или нет?

— Откуда вы знаете русский язык? — осторожно спросил генерал, искоса изучая обратившегося: блеклые опухшие губы, под которыми прятались, ясный пень, искусственные зубы с клещеобразным прикусом, круглые, опадающие назад уши…

— О, это было так давно… Сорок четвертый… „Язык врага надо знать“, — так нас учили. Как вы могли догадаться, я немец. Надеюсь, вы не будете выставлять мне счет за прошлое. Ведь ваша страна и так победила.

Только руки и шея позволяли себе какие-то движения; последняя — поднять голову, дать подбородку повернуться направо, откинуть голову. Остальное тело бессильно заполняло инвалидное кресло, словно выброшенная на берег Черного моря медуза. Впрочем, Черное море осталось там, где Родина. Здесь на берег медуз выбрасывают другие, океанские волны.

И даже инвалидные коляски здесь были не такие. Тело старика покоилось в кресле, стилизованном под легковую машину времен Второй мировой. Та же смесь черного лака и блестящего хрома. Те же пухлые колеса с характерными спицами, тот же плавный изгиб линий в крыльях. Если б штандартенфюрер Штирлиц был парализован, он в фильме ездил бы на чем-нибудь подобном.

— Фашист, значит. — Генерал пригубил водку. И с облегчением отметил, что руки перестали дрожать окончательно. — Хотите водки, фашист?

— Спасибо, но мне врачи запрещают пить. Совсем. Только молоко. И минеральную воду. Годы, видите ли, проклятые годы… А вы еще молоды. Я, с вашего позволения, не фашист. Фашизм был в Италии, а у нас — национал-социализм. Если обязательны ярлыки. Но все это быльем поросло. И не ради старых обид между нашими государствами я начал эту беседу.

— А тогда зачем вы начали эту беседу? — Генерал брезгливо посмотрел на бутылку в руке. Бутылка успела нагреться. Теплая водка из горла в жару — что может быть омерзительнее? И сделал следующий глоток. И только после этого глотка на лице девушки, стоящей на страже мирных развлечений инвалида за спиной кресла, мелькнуло нечто похожее на выражение. Выражение неодобрения. Не нравились белокурой сиделке потрепанные мужчины, пьющие водку в жару.

— Я спросил, не хотите ли вы покормить карпов. Это такое наслаждение — наблюдать, как холодная, скользкая рыба поднимается из глубин и доверчиво выворачивает губы навстречу корму. Попробуйте… Посмотрите, разве не символично: у меня — хлеб, у вас — вино, а у пруда — рыба. Совсем как в Библии.

— У вас не хлеб, а булка. А у меня не вино, а водка.

Генерал смотрел, не отреагирует ли как-нибудь на его слова хладнокровная белокурая девица-сторож. Пусть хоть моргнет. Но нет, на ее лице снова воцарилось полное безразличие. Настолько полное, что не нахмурься она две секунды назад, Евахнов вполне мог ее и не заметить. Словно эта явно не местная и явно немка мыслями находится от здешнего парка и пруда далеко-далеко. Словно у нее завтра вступительные экзамены в ВУЗ и она маниакально в голове перетасовывает химические и математические формулы, латинские названия ископаемых животных и знаменательные исторические даты.

— Экие вы, русские, любители поспорить. Кстати, вам не говорили, что вы похожи на Молотова? А насчет вина, так будет вам известно, что в старину водку называли белым вином. Не правда ли, забавно, что я знаю ваш язык лучше вас?

Генерал постоял, глядя, как рыбы ходят у самой поверхности. И подумал, что он действительно зря взъелся на немца-инвалида.

— Наверное, я сейчас немного не в духе для беседы, — признался Евахнов.

— Возьмите эту, как вы выразились, булку и покормите карпов. — Инвалид подкатил поближе и почти силой вручил надломленный хлеб. — А я поеду прогуливаться дальше. Чтоб вас не смущать. И вот еще что. Если в этом городе вам вдруг некуда будет пойти… — Инвалид вручил визитку, с большим достоинством поклонился и покатил прочь по гравиевой дорожке.

Судя по часам, солнце уже встало.

Судя по погоде, солнце вообще не встанет, и завтра не наступит никогда.

Курт Йоханнсон стоял на выходе из пещеры, дрожал и пытался разглядеть хоть что-нибудь снаружи.