Генерал не знал, в нужную ли сторону он держит путь. Вроде бы, на северо-запад, к Рио, если не ошибся „ученик“. Да и какая сторона ему сейчас нужна? Вдруг ему совершенно ни к чему рваться в большой город и поднимать шум в полицейском участке? Может быть, умнее отсидеться денек в джунглях? Чтоб оборвать хвосты. А потом уж, окольными путями, оказаться в Рио-де-Жанейро. Прикинуться импрессарио из далекой заснеженной России и начать набор женской рок-группы для выступления в другом полушарии Земли. Авось, кто-нибудь в богемных кругах тут же вспомнит и сболтнет, что вот, мол, совсем недавно в эту загадочную Россию отбывала группа исполнительниц. А найти концы проще простого, нужно зайти в кабачок „Три агавы“ и спросить старую Долорес…

Ну ладно, ладно. Концы, естественно, будет найти гораздо сложнее. Но ведь под лозунгом, что он собирает певичек для России, Евахнов сможет обойти все местные магазины музыкальных причиндалов и расспросить, кто в Бразилии умеет делать морозостойкие электрогитары. И ему тут же скажут, что нет никого лучше дона, скажем, Педро или, допустим, Себастьяна. А найти его проще простого. Нужно заглянуть в кабачок „Три агавы“ и спросить старую Долорес…

А если и это ни к чему не приведет, — что ж, тогда генерал таки поднимет шум: де, в Бразилии обижают русских туристов. И сдаст работорговцев местной полиции.

Но это в крайнем случае. У генерала есть дела поважнее, чем вызволять рэкетиров из заслуженного плена. Те, в конце концов, сами виноваты, а вот Евахнову требуется за гулькин штоф дней спасти честь мундира. В конце концов, он здесь, считай, выполняет секретное задание. И выполнит, потому что нельзя не выполнить. Он столько лет провел с собаками, что сам превратился то ли в волкодава, то ли в ищейку. Так что искомый пистолет никуда не денется…

Хотя полиция — это тоже ход. Можно затребовать полицейские досье на всех красивых девушек, имеющих отношение ко всяческим фронтам народного освобождения. И полиция пойдет навстречу — дабы он не поднимал бучу и не будоражил падкую до сенсаций прессу…

И вот еще заковыка. Генерал никак не мог определиться: померещился ему или был увиден наяву боец Зыкин. Если наяву — значит, Зыкин жив. Более того: что-то тоже заставило его отправиться в дальнюю дорожку. Уж не ему ли было поручено боевое задание, о котором намекал Гулин? Однако за судьбу мегатонника волноваться не стоит. Если даже старенький генерал смог уйти от работорговцев… А если померещилось? Это уже хуже. Все мы знаем, что случается с людьми, которых навещают призраки.

Но даже призрак не сможет заставить Евахнова отказаться от планов вернуть пистолет.

А если Гулин не подставлял Евахнова? Ведь говорил же тот, что агентство „Карнавал-трэвел“ не является подразделением его конторы… Что тогда? Объявит ли старый приятель розыск Евахнова, когда пройдут все сроки? Перетряхнет турфирму, выйдет на заказчиков липового рейса, установит месторасположение рабовладельческой плантации… Но время, время-то будет упущено! Суд офицерской чести, как ни верти.

Не мог, не мог Гулливер предать. Хотя бы ради юношеской дружбы. Однажды, еще на первом курсе, они стырили у пришедшего со срочной службы (то есть на год больше прослужившего) сержанта несколько ломтей настоящего белого хлеба — с непривычки голодали оба жутко. И съели этот хлеб после отбоя. Ушлый сержант потом искал, у кого на простыни обнаружатся крошки…

И вдруг разом, как по команде, кукуруза кончилась, отшелестели сворачивающиеся по краям желто-зеленые листья, открыв что-то вроде ранчо домов на десять. Чуть сбавив скорость, чтобы не задавить млеющую в пыли противно розовую и тоже потную свинью, генерал подъехал к ветхой автозаправке, которая заодно выполняла здесь функции супермаркета и фастфуда. Очень похожая на знакомые Евахнову бензозаправки „Несте“, но пережившая какую-то местную войну и разруху: некогда выкрашенная в бодренький цвет вывеска с загадочной надписью „No cards, no credins, cash only“ покосилась, плитки подъездной дорожки лежат через одну, да и те растрескались, колонны, поддерживающие склонную провалиться крышу, обгрызанны непогодой, ветром и солнцем до арматурин. Бензоколоники ржавые, пыльные, грязные; „пистолеты“, поди, лет пять не драились.

На стоянке, которую, очевидно по бедности, так и не удосужились заасфальтировать, плавилась под солнцем приблизительно трехлетняя „тойота“ цвета обглоданной кости — видать, и здесь японцы теснили местных производителей.

„А если, — холодным ушатом плеснуло на позвоночник, — это ИХ заправка? И сейчас выйдет хлопчик в шерстяной маске, с обрезом… Нет. Не может быть. Не всесущи же ОНИ…“

Что насторожило, так это отсутствие запаха бензина. Генерал смахнул пот, прикидывая, не отправиться ли ему от греха подальше… И тут дошло. Да ведь местные машины пашут не на бензине, а на спирту![27]

Евахнов вышел из „виллиса“. раскаленная рыже-бурая земля жгла через подошвы. Для отвода глаз, если за ним наблюдают, постучал ботинком по баллону. Колесо отпружинило, а в лыжном ботинке звучно чавкнуло.

А, с другой стороны, хорошо, что не успел переобуться: красив бы он сейчас был — безденежный беглец в пляжных тапочках! Вот только в шерстяных брюках невыносимо жарко. Да и рубашка пропотела. На воротник, наверное, страшно смотреть…

По-хозяйски хлопнув дверцей, генерал направился в магазинчик. Вообще-то он рисковал. Даже если заправка и не принадлежала заправилам работорговческого бизнеса, то здесь вполне могли знать и машину, и ее подлинного хозяина. Вообще-то он и не собирался вновь садиться за руль „виллиса“. Целью генерала стала „тойота“: классическая обязанность беглецов — менять машины столько раз, сколько возможно.

В окружающих домиках скупо угадывалсь жизнь. Там — белье на веревках, там — жужжание мух у кучи свежего мусора. Там — сонный женский голос из затянутого марлей окна, вяло мямлящий слова заунывной песни под хриплую гитару. Сиеста.

Оставляя в пыли четкие следы, Евахнов вплотную подошел к маркету и сквозь паутину попытался углядеть что-нибудь в окошке: полупустые полки. Кажется, хозяин пережидал жару где-нибудь на диване во внутренней каморке. Генерал стал обходить здание сбоку и обнаружил вход в кафе с открытой дощатой верандой и выставленными под тентом белыми пластиковыми круглыми столиками и шаткими стульчиками — совсем такими, каких полно в московских кафешках.

За одним из столиков, надвинув на глаза широкополую шляпу, такую же выгоревшую, как тент, и вытянув ноги, дремал перед дюжиной пустых пивных бутылок посетитель. Парень явно предпочитал мексиканскую „Корону“ — горки обглоданных лимонов громоздились под носом и дразнили мух. Если это и был хозяин „тойоты“, то Евахнову опять повезло.

Далее, за магазинчиком, высился забор из белого, как молоко, камня. Забор окружал старую, в колониальном стиле, сложенную из белых кирпичей колокольню. Но колокол, где ему положено, не висел.

Отогнав опасную, способную родиться только в воспаленном мозгу идею прокрасться к дремлющему шоферу и проверить, не осталось ли чего в бутылках, генерал сглотнул вместо слюны осевшую в носоглотке пыль. Идея тут же вывернулась позывом зайти в магазинчик, схватить с прилавка первую попавшуюся бутылку, вскрыть об стойку и глотать, глотать, глотать содержимое, пока не остановят. Евахнов понял, что от зноя и жажды помаленьку съезжает с катушек.

Считая, что на этом разведку нужно закончить, он не спеша и стараясь не выглядеть крадущимся преступником, вернулся на стоянку. Отогнал прилипчивого слепня. Обошел „тойоту“ по кругу и дернул дверцу, готовый, ежели сработает сигнализация, вприпрыжку мчаться к постылому джипу. Сигнализация не сработала, а дверца „тойоты“ поддалась. И — о чудо! — внутри пыхтел кондиционер.

Генерал не смог устоять. В смысле — снаружи. Секунда, и он оказался в блаженной прохладе.

И тут же с другой стороны магазина, не спеша, вышли два смуглых моложавых господина, рослых, стройных и красивых, явно чувствующих себя здесь хозяевами жизни и почти одинаково одетых. В полосатые серо-белые полотняные костюмы и белые шляпы с высокими тульями. Только яркие шелковые галстуки — черт побери этих бразильцев, в такую жару разгуливающих в галстуках! — так вот, только яркие галстуки отличались. У одного оранжевый, как здешняя пыль, правда, гораздо ярче, в несколько раз ярче, у другого — небесно-голубого цвета, еще приторней, чем цвет неба.