Наконец генерал приметил кое-что подходящее. Нет, идею проломить крышу и выбраться через верх пришлось оставить. Зато тюремщики, то ли по безалаберности, то ли по неопытности — хотя на сколько же неопытным следует быть, чтобы допустить такое? — забыли в сарае инвентарь. Аккуратно прислоненная к дощатой стене, в углу, отполированным ладонями древком вверх покоилась мотыга.

Стараясь не обращать внимания на голоса заседающих, Евахнов прислушался. Снаружи все было тихо. Стоит ли у дверей часовой?.. Ну, это можно проверить только одним способом. Хорошо бы сейчас самолет взлетел — за гулом турбин уж точно никто не услышит. Интересно, куда они „Ил“ денут? Его ж за сто кэ-мэ видать. Засекут — вот и накрылась рабовладельческая шарашкина контора. Не на металлолом же распилят?[26]

— Где мы находимся, ты знаешь? — прервал словоизлияния почитателя генерал.

— Ну-у… — протянул тот, задумчиво потеребив серебряное колечко в левом ухе, — До посадки еще оставалось минут пятнадцать, заходили по Солнцу, горы слева по борту… В общем, я думаю, мы километрах в ста восьмидесяти от Рио. Скорее всего, к юго-востоку… Да что толку с того, где мы находимся?

Не удостоив „ученика“ ответом, генерал решительно прошел в угол, взял мотыгу, поплевал на руки и обрушил на стену первый удар. Сверху посыпалась труха, попала за воротник и закололась.

— Что вы делаете? — на грани фальцета взвизгнули двое-трое. А один решился на большее: — Зачем вам мотыга?

— Дни, проведенные в темнице, зарубками отмечать.

Удар, как Евахнов и рассчитывал, получился глухим и негромким. Да к тому же сарай полнился стонами, всхлипами и спорами о дальнейшей судьбе. Однако стоило доскам сарая задрожать и заскрипеть, как все разом смолкли. Раненная шершавая доска оскалилась молочно-свежими щепками.

— Чего уставились? — зло повернулся к людям мокрый от пота с воротника до трусов Евахнов.

Пленники таращились на него с испугом чуть ли не меньшим, чем прежде на конвоиров.

— Але, кто тут не понял? — поддержал кумира поклонник. — А ну давай, стенай погромче. Шоб снаружи ниче не слышно было!

— Он зарубки, что дни считать, ставит. Сколько дней будем сидеть, столько зарубок, — объяснил кто-то кому-то.

Потихоньку хныканье и шуршанье пленников возобновились, а затем и достигли необходимой громкости.

— А знаете, господин Лопушанский, — пробило вдруг на бессмысленный треп бритоголового мальчика, — может быть, кто-то считает, что работа банщика — холуйская, сродни халдейской. Только это не так. Хороший банщик, он ведь бог. Он людям в себя прийти помогает…

Генерал опять взялся за мотыгу и за каких-то десять ударов пробил и расширил над земляным, утрамбованным до каменной твердости полом кривобокий лаз, в который тут же втиснулся широкий луч света, похожий на щуп прожектора в ночном небе. И от этого света заполнившие сарай люди стали как бы дальше и менее различимы. Не люди — силуэты.

— …А то, что за девочек с клиента лишнюю копейку возьмешь, так в этом нет ничего худого.

— Ну, кто со мной? — устало смахнул пот Евахнов. И не встретил ни одного решительного взгляда. Пленники отводили глаза, как будто были в чем-то виноваты. Силуэты — они силуэты и есть.

А потом рэкетиры вновь возобновили прения. Но к Евахнову не приблизились ни на шаг.

— Господа, нужно его остановить. Это самоубийство! Мы же цивилизованные люди!

— Да пусть катится. Если не подстрелят, то до полиции доберется, сообщит.

— А если подстрелят?

— Не хочу, не хочу…

— А вот я читал, что в немецких концлагерях так было: за побег одного пятерых заключенных расстреливали. Может, не надо?

— Навалиться всем скопом — хлабысь!

Генерал со злости попытался сплюнуть — не получилось, во рту пересохло от усилий — и схватил поклонника за плечо:

— А ты?

— Здесь змеи, батя, — кисло пожал плечами бритоголовый. — Я их с детства не переношу… Ты, батя, как доберешься до властей, так сообщи о нас…

— Ну, как знаешь, — криво ухмыльнулся Евахнов. — Насильно мил не будешь. Успехов на плантации, если не доберусь до цивилизации.

Рифма удалась неумышленно, и Евахнов совершенно не собирался вкладывать в голос столько сарказма, сколько вышло.

Головой вперед генерал полез в дыру, молясь, чтоб не потерять из карманов брюк документы. Пойди потом доказывай в полицейском участке, что ты гражданин великой России и турист, а не местный бичара. За шиворот скользнула юркая сороконожка, отчетливо вильнула в рукав и прежде генерала оказалась снаружи, оставив очень неприятное ощущение-воспоминание.

Как генерал и ожидал, ставя на неоытность преступников, с тыла сарай не охранялся.

— Эй, — робко донеслось из дыры. Неужто кто-то все-таки решился на побег?

Евахнов сунул голову обратно в лаз.

— Моя фимилия Дубинин, — сдавленно прошептал бритый поклонник и смахнул нелепую слезу. — Запомните, пожалуйста: „Дубинин“. И, если что, супруге расскажите…

— Тьфу, — в сердцах только и сплюнул скипевшуюся слюну Евахнов. И был таков.

Надрывались сверчки. Хотя раньше, до пленения в сарае, Евахнов, мог поклясться, их не слышал. Или здесь сверчков нет, а есть цикады? И, вроде бы, надрываться они должны по ночам. Или нет? Раскаленный воздух стоял стеной. Перед глазами плясали черные точки, и было неясно: то ли непорядок с организмом, то ли уже привычные мухи. Пот чертил на успевшем покрыться рыжей пылью лице кривые дорожки. И был он уже совершенно несоленый. Типа того, что вся соль из тела успела израсходоваться.

Чуть поодаль размещался еще один приземистый сарай, крытый раскаленным гофрированным железом. В сарае раздавалось что-то среднее между блеяньем и мычанием. Несмотря на отсутствие ветра, отчетливо доносился смрадный запах навоза. У сарая покашливал и подрыгивал незаглушенный трактор. А рядом дремал старинный, знакомый генералу только по архивным фотографиям армейский открытый джип „виллис“ — серо-зеленый, как лист фикуса. И, судя по лоснящемся, а не приспущенным шинам, джип был на ходу.

Генерал расстегнул рубашку на три пуговицы. Желание сунуть под язык таблетку валидола было настолько сильным, что беглец зашарил в кармане, прежде чем вспомнил, что нет у него никаких таблеток. Тело пылало огнем. Или это все-таки нервы?

Пригибаясь, щуря отвыкшие глаза на солнце и вертя головой, как филин, Евахнов тяжело просеменил к джипу. Перегнулся через борт. На него пахнуло душистым запахом нагретой кожи. Ключ был в замке зажигания.

Это вам не город. Здесь явно не знают о такой мере предосторожности, как забирать ключ с собой. Подумалось: а не снять ли с тормоза трактор, чтоб отвлечь внимание… Но генерал не рискнул: из сарая в любую секунду мог кто-нибудь выглянуть и беглеца обнаружить. А может быть, у беглеца просто не нашлось сил на маленькую диверсию.

Джип завелся на удивление легко. Да и мотор, оказалось, работает тихо. И Евахнов повел машину не спеша, но готовый рвануть чуть что. Нет, точно, их продали в рабство дилетантам — не разглядевший ездока за поднятой охряно-мыльной пылью какой-то местный ковбой помахал генералу ручкой. Генерал помахал в ответ.

Поселок уже кончился. А горючего хватит еще километров на сорок… или на сто — смотря сколько бензина жрет эта доисторическая развалюха. А вокруг дороги снова встали торжественными шеренгами суставчатые стебли кукурузы с растопыренными фугасами початков.

Хорошо, что дорога не вывела к загорающему „Илу“. За поселком Евахнов прибавил приблизительно до пятидесяти кэ-мэ в час. Точнее не определить, потому что спидометр показывал мили, а в них генерал не понимал ни шиша. Стебли замелькали проворнее.

Водил он классно. Однажды промчал триста километров за четыре часа под снегопадом по горной дороге. Эх, как бы дорого он заплатил, чтобы сейчас оказаться именно на дороге под снегопадом.

Половинка — вместо целого — зеркальца заднего обзора показывала, что никто и не думает генерала преследовать. Она отражала вьющиеся кудри пыли и сливающиеся кукурузные стены. Перед самым радиатором метнулась пичуга. Значит, все-таки не перетравили ядохимикатами птиц в округе. Значит, будем жить. Где-то высоко и с краю протарахтел самолетик. Об лобовое стекло расплющилась очередная муха. Разогнавшийся ветер принес некоторое облегчение, однако пот продолжал течь рекой, а щеки продолжали пылать. А над головой висело все то же чужое, приторно лазурное, без единого облачка, небо. И по спине и затылку генерала продолжали хлестать ультрафиолетовые бичи ни на йоту не продвинувшегося к горизонту солнца.